Читать книгу "Михаил Кликин. Сборник - Михаил Геннадьевич Кликин"

поилку и, не чуя ног, забыв об удочке, о червяках, о карасе-поросёнке, помчался назад, в дом, на печку, под одеяло.

В половине восьмого на шкафу задребезжал старый будильник, и бабушка встала. Первым делом она подошла к окну, открыла его, выглянула на улицу, пробормотала:

— Дождик к обеду соберётся…

Вовка сидел тихо, но бабушка словно почуяла неладное:

— Спишь, запечный житель?

— Нет.

— Ты не заболел?

— Нет.

— На улицу не ходил?

— Я совсем немножко.

Бабушка вздохнула:

— Ох, бедовая голова. Говорила же, не ходи пока гулять… Видел тебя кто?

— Дима.

— Дурачок? Он-то что делал?

— Не знаю.

— Напугал тебя?

— Да… Чуть-чуть…

— Наговорил, чай, всякого. Ведьмой называл меня?

— Называл.

— Ты, Вова, его не слушай, — строго сказала бабушка. — Дурачок он, чего с него взять… — Она вновь подошла к окну, захлопнула его, опустила медный шпингалет. — Надо мне идти. В восемь часов велели нам ещё раз собраться. Теперь по два раза на дню будут нас как скотину сгонять, да считать по головам, не пропал ли кто… Ты, Вова, сядь у окна. Я им опять скажу, что ты с самого утра, не спросившись, в лес ушёл. Дом прикрою, но если увидишь, что чужой идёт, спрячься, как вчера спрятался. Хорошо?

— Хорошо, ба…

Оставшись один, Вовка сел к завешенному жёлтым тюлем окну. Он видел, как мимо колодца прохромал, опираясь на клюку, дед Семён, которого бабушка почему-то называла Колуном, как из-за кустов сирени вышла на тропку соседка баба Люба, единственная, у кого хватало сил держать корову, как она встала под корявой ветлой и дождалась бабушку Варвару Степановну, а потом они вместе направились к избе бабушки Анны Сергеевны, что находился на другом посаде возле школы-развалюхи, с головой заросшей крапивой. Там уже стояли люди, но кто они — пришлые мужики или местные старики — Вовка разглядеть не сумел. Забыв о своём страхе перед пустым домом, он следил за собирающимися людьми, и чувствовал, как в груди рождается страх новый — рациональный и конкретный — страх за бабушку, за местных стариков, за себя и за родителей.

Очень уж всё было похоже на один фильм про войну, где мордатые фашисты с голосами, пахнущими табаком и перегаром, сгоняли послушных людей в кучу, а потом запирали их в сарае и, обложив соломой, сжигали.

Вернулась бабушка не одна, а с тремя чужими мужиками, небритыми, хмурыми, страшными. Один из них держал бабушку под локоть, два других шагали далеко впереди — у первого тонкий ломик на плече, у второго топор, заткнутый за солдатский ремень. Они сбили замок и ввалились в избу — Вовка слышал, как словно копыта загремели на мосту крепкие подошвы, и залез под рваную фуфайку, навалил сверху пыльных мешков, отгородился корзинами и валенками, прижался спиной к бревенчатой стене.

Через несколько секунд в доме уже хозяйничали чужаки: сдвигали и опрокидывали мебель, срывали висящую на гвоздях одежду, рылись в шкафу. Потом один забрался на печь — и с полатей полетели вниз корзины и тряпьё. Вовка крепко вцепился в накрывший его ватник, тихонько поджал ноги. Чужой человек дышал рядом, надрывно и страшно дышал, словно зверь, — ему было тесно и неудобно под потолком, он стоял на четвереньках, на хлипкие полати влезть боялся, и потому тянулся далеко вперёд, в стороны, выгребая барахло, копившиеся здесь многие десятилетия.

А потом дыхание оборвалось, и злой голос торжественно объявил:

— Здесь он, сучёныш!

Холодная шершавая ладонь крепко схватила Вовку за щиколотку, и неодолимая сила потянула его из укрытия.

Вовка заверещал.

Его выволокли, словно нашкодившего щенка, бросили на середину комнату, перевернули ногой, прижали к полу.

А потом два мужика били бабушку — деловито и лениво, словно тесто месили. Бабушка закрывала руками лицо, молчала и долго почему-то не падала.

В полдень сделалось темно, будто поздним вечером. Иссиня-чёрная туча приползла с севера, гоня перед собой ветер с пыльными бурунами, издалека возвещая о своём приближении густым рокотом. Первые капли упали тяжело, словно жёлуди, прибили ветер и пыль, испятнали крыши. Блеснула молния, ушла в землю где-то у старого брода, гром проверил крепость оконных рам. И вдруг ливануло так, что в печах загудело…

Первым явился дед Осип, закутавшийся в военную плащ-накидку. Разделся он на мосту, прошёл в дом, оглядел беспорядок, присел возле бабушки, лежащей на кровати, взял её за руку, покачал головой.

— Я в порядке, Осип Петрович, не переживай, — сказал она, чуть ему улыбнувшись.

Вовка был здесь же, возле бабушки, он забился в угол и бездумно крутил никелированные шарики на решётчатой спинке кровати.

— Сейчас остальные соберутся, — сообщил Осип Петрович и отправился на кухню за табуретками.

Через пять минут появились дед Семён и баба Люба, чуть позже пришла бабушка Елизавета Андреевна, а вскоре и бородатый Михаил Ефимович постучался в окно.

— Кажется, все, — сказал Осип Петрович, когда старики расселись возле кровати. — Других бабок я звать не стал, а Лёшка и так всё знает.

— Может внуку на печку пока лучше? — негромко спросил дед Семён.

— Пускай сидит, — сказала бабушка. И помолчав, добавила: — Но вы тут поосторожней.

— Это понятно, — тряхнул мокрой бородой Михаил Ефимович.

— Начинай, Осип Петрович, — велела бабушка. — Неча резину тянуть. Что ты там узнал?

Дед Осип кивнул, утёр рот, откашлялся, словно перед большой речью. И сказал:

— С Анной я поговорить успел. Машину они ждут. Охотничье ружьё у них и автомат.

— Завтра четверг, — заметил дед Семён. — Автолавка должна приехать.

— Вот и я о том же. Лавка приедет, а эти тут как тут. С водителем связываться не станут, его сразу — в расход. А кого-нибудь