Читать книгу "Компромисс между жизнью и смертью. Сергей Довлатов в Таллине и другие встречи - Елена Скульская"

Вознесенский ввел в обиход слова, которые мы знали только по словарям: «Камелии», «Абсент», «Баркарола»…

В Тартуском университете, где в 1967 году выступал Иосиф Бродский, приехавший по приглашению Юрия Михайловича Лотмана, считалось постыдным знать и цитировать официальных шестидесятников. Но для Вознесенского делалось некоторое исключение. Его стихотворение «Гойя» разбиралось Лотманом самым что ни на есть структуральным методом на занятиях по семиотике стиха. В 1972 году я написала диплом «Слово в поэзии Вознесенского», посвященный семантическим сближениям рифмующихся слов, влиянию плана выражения на план содержания и еще каким-то загадочным кинетическим продуктивным моделям словообразования. Мой научный руководитель профессор Павел Самойлович Сигалов писал Вознесенскому и просил откликнуться хоть несколькими доброжелательными предложениями на мой диплом, но Андрей Андреевич промолчал – как я теперь понимаю, вполне разумно. Тартуский университет, несмотря на свою славу, мало развивал человеческий ум и эрудицию, во всяком случае, когда на выпускных государственных экзаменах мой сокурсник в ораторском беспамятстве прокричал: «И тогда Кирибеевич выхватил свой пистолет и застрелил поганого купца Калашникова!», Лотман грустно прокомментировал: «Что же это мы с вами за пять лет сделали! Вы поступали в университет такими милыми, интеллигентными…»

Так бывает: по какой-то ассоциации вспомнился мне этот пример с Лермонтовым, а о Лермонтове же вспомнил и Вознесенский, говоря о своих первых стихах:

«Самое первое стихотворение я написал про Бородино. Ревнивое подражание Лермонтову. А потом уже всю жизнь писал только о любви. Во время войны, в эвакуации, у меня была собака Джульба, я выменял ее на самое заветное мое сокровище – лупу; мальчишки мучили собачонку, изображая гестаповцев; она была у них партизанкой, и они собирались вздернуть ее на дереве. Мое увеличительное стекло спасло Джульбу, и я понял, что на свете есть еще кто-то более беззащитный, чем я сам – голодный второклассник, ворующий подсолнухи и жующий жмых. Я думал, что мы никогда не расстанемся с Джульбой, но родители, обещав взять собаку с нами в Москву, потом сдались хозяйственнику по фамилии Баренбург, запретившему сажать псину в вагон; меня обманули, Джульба осталась на перроне. Так кончилась моя первая любовь. Так я увидел первое предательство. Я писал:

«Джульба, помнишь, когда в отчаянье,Проклиная Баренбурга что есть силы,Клялся тебе хозяинНе забыть тебя до могилы?»[29]»

У прославленного Андрея Вознесенского была прогремевшая статья в «Литературной газете» «Муки музы», опубликованная, думаю, году в 1977-м. Там он вскользь похвалил мои стихи, написав: «А вот аукается с Киевом таллинка Елена Скульская», следовала цитата. Полагаю, его уговорили процитировать меня мои друзья, работавшие тогда в «Литгазете», во всяком случае, когда статья вышла в очередном сборнике Вознесенского, меня там уже не было. На моем месте был другой поэт, и Андрей Андреевич похвалил его «вопросительную запятую». Наверное, за того, другого, попросили его друзья, работавшие в издательстве. Но как бы там ни было, а «Литгазету» читала вся страна, я подхватилась и помчалась в Москву, мне казалось, что теперь-то я непременно познакомлюсь с Вознесенским (спустя лет десять, активно восполняя зияющие пробелы тартуского образования, я прочла у Лидии Яковлевны Гинзбург, что совсем не стыдно искать встречи со знаменитостью, если это связано с твоей профессией, работой, творческим интересом). Встречи не получилось, но со своими приятелями я побывала в его квартире, нас принимал его сын, мы чудесно выпивали большой компанией, и я, подобно простушкам из какого-нибудь сочинения Ирвина Шоу, пыталась надышаться воздухом выдающейся поэзии.

«Впервые я прочел стихи Пастернака в «Правде», они поразили меня, – рассказывал Андрей Вознесенский. – Потом мой друг достал мне сборник Пастернака. Я помню дождь, ливень за окном всю ночь, я читал стихи и понял, что должен написать ему. Я взял тетрадку в линеечку и вывел что-то вроде того: «Милый Борис Леонидович! Я очень уважаю Ваше творчество…» – и прочую какую-то глупость.

Он позвонил мне по телефону, и фраза обомлевших родителей: «Тебя Пастернак к телефону!» стала поворотной в моей судьбе. Я встретился с гением. Стал часто бывать у него. Читал стихи во время застолий в очередь с ним самим. Однажды оказался за столом рядом с Анной Андреевной Ахматовой. За столом вскипал громоподобный Борис Ливанов, мелькнул неподражаемый Вертинский, упоительно артистичный Ираклий Андроников, сухим сиянием ума высвечивался Генрих Нейгауз…

Пастернак – вечный подросток, поэтому очень быстро мне стало легко с ним. Однажды Пастернак взял меня с собой на премьеру «Ромео и Джульетты» в его переводе. Ромео играл Юрий Любимов, тогда – герой-любовник, и не помышлявший еще о своем театре, и мне, конечно, не могло тогда прийти в голову, что в этом будущем театре на Таганке поставят спектакль по моим стихам. Но вдруг у Ромео сломалась шпага, и обломок, описав баснословную параболу, упал на ручку, соединявшую наши с Пастернаком кресла. Судьба постоянно шлет нам вести, нужно только уметь их слышать.

Как я теперь жалею, что поссорился с ним! Он попросил меня что-то переписать для него, я счел, что для меня такое поручение унизительно, встал в позу, ах, как жаль!

Но знак судьбы на «Ромео и Джульетте» я почувствовал.

Театр в шестидесятые годы прошлого века, как и вся страна, возвращался к стихам. Любимов так был одержим поэтическим театром, что даже предлагал мне играть Гамлета. Вначале я сам участвовал в спектакле «Антимиры», ну а потом уже актеры читали в моей манере.

Бывало, я приезжал на спектакль прямо из аэропорта, возвратясь из Парижа или, например, Нью-Йорка с ворохом впечатлений и новыми стихами, и мои рассказы для многих артистов были окном в огромный мир – они учили и воспитывали. А случалось, я привозил вещи и сугубо материальные. Боре Хмельницкому привез из Америки ремень с крупной пряжкой для джинсов. Но главное, конечно, было в стихах – были в них заграничные приметы или нет – не важно; мои стихи по форме точно соответствовали духу Таганки, было такое совпадение, которое сказалось потом и на стихах Высоцкого. В них есть мое влияние.

А на самой заре театра тогдашний министр культуры Екатерина Фурцева велела мне написать экспромт. Я написал на стене: «Все богини – как поганки перед бабами с Таганки!» Увидев, что я написал поперек стены, Фурцева так возмутилась, что хлопнула дверью. Напуганные таганковцы даже пытались смыть надпись, но она устояла.

«Антимиры» прошли более девятисот раз!»

Я помню «Антимиры» не только по Москве; в 1975 году Таганка приезжала на гастроли в Таллин; тяжелый, медный голос Хмельницкого слышался на улицах, Дмитрий Межевич устраивал «квартирники», где неподражаемо симулировал Вертинского, его песню о Сталине:

А когда подступали вандалыК нашей древней столице отцов,Где нашел он таких генераловИ таких легендарных бойцов…[30]

Это было приторно-страшно, словно вся пошлость мира была призвана на суд чести…