Читать книгу "Царь велел тебя повесить - Лена Элтанг"

Пишу это и ловлю себя на том, что, говоря о тетке раньше, я пользовался только сравнениями, цитатами, разлохмаченной кистью чужих восхищений, как будто боялся узнать, что я на самом деле думаю. Да что я вру, не говорил я о ней раньше никому. Разве что с китаистом перекинулся парой слов. Но ты же знаешь китаиста, у него все либо мудрые лахудры, либо потаскушки, а все остальные – собаки страшные.

Мой бывший шеф Душан рассказывал, что его бабка считала дьявола черным псом. Вся земля, говорила она, устроена на ветвях боярышника, к которому привязан большой черный пес. Пес постоянно грызет боярышник, и когда остается совсем немного, он начинает рваться изо всех сил, чтобы его сломать. Сегодня, уходя от Пруэнсы, я чувствовал себя обломанной веткой боярышника, отдаляющейся от куста медленно, но неумолимо. Мы шли по пустому коридору, и мне в первый раз захотелось услышать голоса других заключенных, сам не знаю почему. Я остановился на верхней ступеньке лестницы, стукнул кулаком по железным перилам и закричал:

– Люди! Я Костя Кайрис! Сижу в одиночке! Адвокат не приходит! Жена не приезжает! Кто-нибудь, отзовитесь, черт бы вас побрал!

– У тебя разве есть жена? – Охранник постучал меня по спине, я ожидал крепкого тычка и удивился его добродушному виду. – Напрасно ты орешь, здесь тебе никто не ответит. Это ведь не кутузка с блядями, а образцово-показательный острог.

* * *

Карта Лиссабона на стене, висящая за спиной следователя, развлекает меня каждый раз, как Пруэнса выходит из кабинета. Карта приколота кнопками, и на ней нет лиссабонских окрестностей, а я бы с удовольствием на них посмотрел. Самая крайняя точка на юго-западе – пустынный мыс Варваров, Promontório Barbárico. Раньше там жили чужеземцы-суконщики, красившие сукна и прочие ткани в пурпурный цвет. Вот ведь прекрасная работа – добывать пурпур из сушеных самок кошенили, это вторая работа моей мечты, а первая – смотритель маяка на Исабели.

Сегодня Пруэнса продержал меня два часа и половину этого времени читал букмекерскую газету и причмокивал, у него, небось, полные карманы рваных ипподромных билетов. Я мог бы рассказать ему о том вечере, когда познакомился с гладкой лошадкой, зачинщицей уголовной истории, в кафе «Регент», в облаке гвоздичного пара, но что толку? Он хочет чего-то еще, стоит мне заговорить про Додо, как он морщится и скребет запястье. Что до истории с галереей, то я пока молчу, будто китайский мудрец с прищепкой на устах: зачем мне три года за попытку грабежа, добавленные к сроку за убийство? Правда, сегодня Пруэнса пообещал мне адвоката, за работу которого не надо будет платить.

– Можно подумать, у меня есть выбор, – сказал я. – Понятное дело, ответа от моей жены вы не дождались, значит, защиту обеспечит государство, оно же меня и посадит или, что еще хуже, депортирует. А там уж меня, отщепенца, непременно посадят свои.

– Защиту вам обеспечит частное лицо. – Следователь зевнул и посмотрел в окно. – Ваш advogado скоро появится. Вот ему и рассказывайте про сбежавших стюардесс, а я за такую зарплату ваши поэмы слушать не стану.

В этом городе уже двое записали меня в менестрели, подумал я, выходя из камеры, второй была, как ни странно, галеристка Соня Матиссен. Она сказала это в кафе «Регент», в тот зимний день, когда я встретил стюардессу:

– Он поэт, девочки! Последний альфамский romántico! Он живет в музее, у него кровати с балдахинами времен Жуана Шестого.

Одна из ее подруг покачала головой и подмигнула мне – светлые школьного вида косички и заячья щелка между передними зубами придавали ей залихватский вид. Я живу не в музее, а в стволе дерева, изъеденном термитами, но спорить с Матиссен не имело смысла, как, впрочем, не имело смысла напиваться в кафе с незнакомой девкой и вести ее к себе на квартиру.

Видавший виды «Регент» – из тех кафе, куда нужно приходить одному и не вступать в разговоры: ты жуешь горький огурчик, смотришь в окно, отсчитываешь деньги, прижимаешь их рюмкой и топаешь домой. А я что сделал? Я привел Додо в дядин кабинет, принес ей выпивку, сел в кресло и стал смотреть, как она ходит вдоль книжных полок, наклоняя голову к плечу. После двух стопок коньяку она приободрилась, решила осмотреть дом, отправилась наверх и с ходу забралась в теткину спальню. Я понял это, когда над головой у меня заскрипели дубовые половицы, но не успел я подняться, чтобы вытащить ее оттуда, как услышал быстрый стук каблуков по лестнице.

– Константен, оно настоящее? – Она вошла в кабинет, держа перед собой цитриновое ожерелье, ее маленькое личико побледнело от восторга. – Это же колье Марии-Антуанетты!

– Только не вздумай надеть, – сказал я, но опоздал: Додо надела его не расстегивая, прямо через голову. А потом так же, через голову, сняла свое платье и бросила его на пол. Под платьем ничего не было, и я сразу вспомнил пратчеттовскую книжку про голую дриаду с медальоном. Цитрины покорно сияли на ее груди, блеклое старое золото, единственная вещь из сейфа, которую я до сих пор не продал.

– Нравится? – спросила Додо, заложив руки за спину и высоко подняв подбородок. Я встал и подошел поближе, надеясь, что проявится некая ажитация, пусть не исступление, но хотя бы натуральная пылкость. Куда там, все, что я ощущал, это беспокойство за колье, его нужно было снять и положить на место. Живот у Додо покрылся гусиной кожей от холода, батареи в кабинете не включали с начала зимы.

– Нравится, – сказал я наконец, возвращаясь в кресло, и она села ко мне на колени. Холодные цитрины прильнули к моему рту. Додо что-то бормотала, ее волосы оказались жесткими и лезли мне в рот. Abrázame? Застежка ожерелья царапала мне ладонь, все-таки сломалась, подумал я, надо будет потом посмотреть. Эта была последняя мысль в тот вечер, поскольку натуральная пылкость все же проявилась, хотя и сильно запоздала.

* * *

Приходил охранник с завтраком и сбил меня с мысли. Я написал «с завтраком», но на самом деле здесь только завтраки и бывают: чай и сухари. Я так давно не видел горячей еды, что мне постоянно снятся рыцарские трапезы: медные котлы с супом и груды дымящейся дичи на подносах, обложенных углями.

Не помню, писал ли я тебе о сеньоре Густаво, альфамском застройщике. Этот человек, маленький и крепкий, как киргизская дынька, приходил ко мне в прошлом году с предложением, от которого, как он выразился, было трудно отказаться. Представь, он получил концессию (или как там это называется) на постройку гостиницы на триста номеров, с рестораном и теннисным кортом, на склоне холма, в двух шагах от церкви святой Катерины. Услышав эту новость, я подумал, не хочет ли он предложить мне работу, расправил плечи и принес ему рюмку жинжиньи, но дело было не в работе, а в виде на реку Тежу, которого ему отчаянно не хватало. Между гостиницей и рекой стоят два старых барочных особняка, один он уже купил и намерен снести в конце весны, а второй – это мой дом, который, как выразился застройщик, ни на что не годен, но торчит наподобие гнилого гриба.

Мы загораживаем вам солнце, попытался я пошутить. Вы загораживаете мне деньги, сказал он с любезной улыбкой, и я готов пожертвовать некоторой суммой, чтобы получить пять звезд вместо четырех. Поверишь ли, он изучил все бумаги и знает, что прав на продажу дома у меня нет, он также знает, сколько я должен «Сантандеру», более того, он продумал всю затею от начала и до конца: мы застрахуем здание на небольшую сумму, ровно такую, ради которой страховщик не станет затевать расследование, потом дом сгорит из-за неисправной проводки или баллона с газом, а уж потом я получу наличные от Густаво плюс скромный бонус от страховой компании.