Читать книгу "Царь велел тебя повесить - Лена Элтанг"

– Вы что же, хотите поджечь мой дом? – осторожно спросил я.

– Нет, это вы хотите его поджечь! – ответил Густаво. – В завещании вашей тетки написано, что дом нельзя ни сдать, ни продать, но там ничего не говорится о пожаре или, скажем, землетрясении. На этом месте никто ничего не сможет построить, поскольку земля принадлежит вам и она не заложена. Это меня устраивает, впоследствии я разобью там газон.

– То есть я должен бросить спичку и уйти?

– Техническую часть вам придется обеспечить самому. – Он улыбнулся и потер друг о друга указательные пальцы. – Вас, наверное, интересует, почему я пришел к вам, а не нанял людей, чтобы они совершили поджог? Это был мой первый вариант, признаюсь, и это обошлось бы мне гораздо дешевле. Но кто может гарантировать, что вы не войдете в долю с другим предпринимателем и не отстроите свою халабуду заново? На пепелище в таком районе слетится много желающих. Я человек дела: предпочитаю заплатить и не иметь головной боли.

– А если я откажусь? Вы вернетесь к первому варианту?

– Кто знает, кто знает. – Он подмигнул мне, снова потирая пальцы. – Лето обещают сухое, у пожарников будет полно работы. Вас устроит двадцать тысяч по страховке и двадцать тысяч наличными?

Не устроит, хотел я сказать, подите вон, любезный. Но что-то кольнуло меня в горло, ноздри раздулись от запаха керосина, и я сказал другое. Теперь я не готов обсуждать сумму, сказал я, приходите через год, сеньор Густаво, мы вернемся к этому разговору. Выставив недовольного застройщика, я допил жинжинью, прилег на софе в гостиной и увидел сон. Во сне я вернулся домой с рыбного рынка с корзиной свежей мерлузы, второпях сломал ключ в замке и вдруг вспомнил, что я давно переехал и это чужая дверь, там даже табличка была: Doutor Luiz F. Rebello. Вот закончу писать это письмо и начну составлять тюремный сонник, запишу все сны, что я видел здесь за без малого две недели:

1) как я ходил по воздуху, попытался идти быстрее и упал;

2) как я появился в парке Эштрела без трусов;

3) как я расчленял тело Хенриетты и выносил из дома в шляпных коробках;

4) как я убегал по подземному переходу от летучей мыши, которая была одновременно бандеролью, а я не хотел ее распечатывать, и в конце концов мышь меня укусила.

Ну, с последним сном все ясно. Я отчетливо видел адрес, оттиснутый на сизой мышиной спине: улица Пилес, 24, – это был адрес дома, где я провел последнюю вильнюсскую зиму. Я помнил, как Габия варила рваную бумагу в кипящей воде, помню запах клея ПВА, скипидара и белил. Саму Габию я помнил плохо. Прошло всего три года, но обе сестры уже представлялись мне яванскими куклами на тростях, а дом на Пилес – вертепным ящиком.

Я вовсе не считал себя виноватым в том, что ушел тогда не попрощавшись. У меня была причина: живя с Габией под одной крышей, я каждый день недосчитывался своих воспоминаний. Все, что восхищало и мучило меня в детстве, с каждым днем как будто стиралось невидимой резинкой. Ее хитрые, будто перышком обведенные губы, белые струящиеся ноги, крепкий нос, похожий на готический аркбутан, – все растворялось в потемках этой заваленной хламом комнаты. К весне кукольница взяла манеру попрекать меня бездельем, я устроился барменом в забегаловку возле вокзала и обрел там напарницу, с которой мы предавались любви на мешках из-под сахара. В конце апреля я собрал свой рюкзак и приколол записку к кухонной занавеске. Больше я Габию не видел.

Удивительно, что Лютас все еще сохнет по ней, я понял это из его умолчаний, мычания и туманных ответов, когда он приезжал в ноябре две тысячи девятого. В тот день мы развешивали камеры по комнатам, путаясь в проводах, обсуждали нового литовского президента и «Золотой глобус», который получил Давид Финчер, а потом пили теплое белое вино, потому что пробки ночью выбило и холодильник разморозился и потек.

Я бы теперь и теплого вина выпил, целую бочку. Прямо взялся бы руками за края и окунул бы туда все лицо целиком.

Зое

Самоубийство – это смерть от стыда. Я читала, как одного беднягу выловили матросы с большого корабля, дали ему отдышаться и, крепко раскачав, бросили обратно в море. Это потому, что он сказал им, отчего захотел умереть. Он заразился дурной болезнью и стыдился пойти к врачу. Вот они и бросили его в воду. От стыда умирать глупо, Косточка, такую смерть никто не оценит по достоинству. Умирать от злости тоже не стоит, тем более что слово озлобленный означает «страдающий от чужого зла», а вовсе не «злой», как многие думают.

Помнишь, как я взяла тебя на тораду в Монтемор? Ты не знал, что португальцы не убивают быков на поле, просто дразнят, хватают за подпиленные рога, пока бедняга не свалится без сил. Ты чуть не заплакал, когда услышал, что после представления их уводят в загоны и закалывают. Быку нельзя появляться на арене во второй раз: считается, что он постиг все тонкости боя и будет помнить их до самой смерти.

– Выходит, торада – это не настоящая коррида? – мрачно сказал ты, когда мы покидали арену. – Просто имитация битвы?

– Что плохого в имитации? Некоторые всю жизнь тратят на то, чтобы добиться сходства с живыми людьми.

Тебе было четырнадцать лет, и ты не знал, что я говорила о Фабиу, моем муже. Муж был чужим и досадным попутчиком в темном купе, в поезде, который вот-вот сойдет с рельсов, поезде, полном перепуганных людей, вцепившихся в края полок, в оконные петли, съежившихся, ожидающих удара. Мы мчались невесть куда столько лет, пока он не умер. И дом, который достался мне от него, продолжает мчаться невесть куда и тащит меня за собой, словно монгольская лошадь привязанного за ноги пленника. Когда ты слабеешь, дома и люди с тобой не слишком считаются.

Сегодня в городе чисто, потому что ночью шел снег. Лиссабонский снег живет не больше двух часов, как будто он сделан из белой синтетики в китайской мастерской. Я бы с радостью вышла на балкон и посмотрела вниз, на замерзшую жакаранду, но нынче я прикована к кислородному аппарату, как собака к будке. Ты, наверное, забыл, как мы стояли на балконе в той эстонской гостинице ночью, прихлебывая джин из бутылочек. Такие бутылочки, сказала я тогда, мы воровали в Риме: я все время была голодной, мы с подружкой надевали широкие кофты с рукавами и ходили на охоту в бакалейные лавки. Ни разу не попались!

Мне так хотелось сидеть во всех этих римских кафе с полотняными маркизами, на залитых синим полуденным светом площадях. Однажды я познакомилась с парнем из местных и две недели разыгрывала девушку из высшего света, выпросив у соседки по квартире кашемировую шаль. Он подарил мне маленькое деревянное кольцо, снятое с карниза в доме его матери, сказал, что со временем купит золотое. Сначала я поедала с ним мороженое на площади, а потом прощалась и важно исчезала в дверях отеля «Беллависта», благо там не было швейцара и некому было погнать меня палками прочь. Я ждала в лобби минут двадцать, а потом пробиралась к себе домой, на виа Торремуцца. Однажды ко мне подошел какой-то тип в мокасинах на босу ногу и предложил поработать на него, раз уж я так настойчиво ищу себе клиента именно в этой гостинице. И знаешь, я обдумывала этот вариант всю ночь, до утра. Если бы не Агне, которую я в себе носила, кто знает, чем бы кончилось!