Читать книгу "Царь велел тебя повесить - Лена Элтанг"

– Сценарий не дам, это плохая примета. Я буду снимать у тебя в доме, так что рано или поздно ты все увидишь сам.

Он покачал головой, сосредоточенно сворачивая косяк:

– Здесь снимать нельзя. Этот дом хуже всякой женщины, разозлится и не даст потом никакого житья. Да и Зое не одобрит.

Зое давно лежит в могиле, хотел я сказать, но передумал. Мы открыли бутылку вина, но пить не хотелось. Я говорил о новом фильме, не упоминая о том унылом Scheiße, что приходится снимать ради заработка, и вдруг поймал себя на том, что тщательно подбираю слова, как будто говорю с иностранцем. Потом он повел меня показывать дом, разрумянившись, будто девка, открывающая сундуки с приданым. Дом был огромным, но страшно замусоренным. Штукатурка отваливалась пластами, доски пола в некоторых местах разошлись, и под ними чернели подвальные промоины.

Как бы там ни было, запустение мне было только на руку. Я начал прикидывать, какие комнаты выбрать для съемок, когда мы добрались до спальни с тиснеными обоями: стрекозы, сидящие на виноградных ягодах. Лучше павильона не найти, даже если мне предложат Беленский дворец. В чем в чем, а в старых вещах я понимаю. Вильнюсская галерея, где я работал в начале девяностых, была воплощенной лавкой древностей.

Лавка была одна на весь город, туда приходили перекупщики с плотно набитыми сумками, иностранцы, городские фланеры и старушки с мейсенскими чашками, завернутыми в газету. Я устроился туда, вернувшись из Клайпеды, и был там, как раньше говорили, прислугой за все: хозяин отсиживался в кабинете с опущенными шторами, а я принимал посетителей.

Хозяина звали Римас, ему еще не было сорока, но он был из тех людей, что с первого взгляда кажутся руинами. Будто дома на итальянском юге. Весь этот ноздреватый туф, похабные надписи в подворотнях, балконы, завешанные простынями, поначалу внушают брезгливость, а на третий день кажутся приятными глазу. Так было и с Римасом: неуклюжее тело и лицо в пигментных пятнах поначалу заставляли меня жалеть хозяина, как жалеют ярмарочных уродов. Но потом я заметил его красиво сросшиеся брови, а в апреле он покорил меня тем, что процитировал Тримальхиона, выходя из туалета. «Ссать тепло, а пить холодно!» – сказал он, стоя напротив меня и слегка покачиваясь. Сейчас я бы точно дал ему роль, за одну только фактуру.

Нет ничего полезней в моей работе, чем объятия красавицы и чудовища. Зрителя развлекает унижение пленительного, не похожего на других существа. Унижать себе подобных – все равно что унижать себя самого. Но сладко смотреть, как коренастый альраун таскает по полу божественное тело и тыкает в него своей толстой красной хлопушкой.

Так что я бы не глядя взял Римаса.

* * *

Когда мне было шестнадцать, я еще не знал, что Габия станет моей девушкой, я даже не хотел этого. Мы ходили на пляж и на танцы, иногда я брал ее на ловлю угрей, где она откровенно скучала, иногда мы ездили на хутор, пили там пиво и купались голыми, но моей девушкой она тогда не была.

Все изменилось, когда я вернулся домой из Клайпеды, не поступив в училище, и болтался по городу с пятеркой в кармане. Если у тебя много баб, значит, ты одинокий мудак, говорила женщина, лишившая меня невинности в клайпедской общаге для абитуриентов. Я понял, что пора завести себе подружку, вспомнил про Габию и решил начать с нее. Может, потому что она была предметом обожания Кайриса еще со школы, а мне хотелось ему досадить. Может, потому что я помнил, кто однажды научил меня целоваться в раздевалке спортзала. А может, потому что она уже стоила мне мизинца.

Соседка по старой квартире сказала мне, что Габия переехала и живет теперь с младшей сестрой, так что я купил шоколадных конфет и пошел к ней на Подгале. Дом стоял возле самого рынка, над дверью еще сохранилась плита с довоенной вывеской: типография Юзефа Клембоцкого и сына. Я долго стоял, задрав голову, в гулком дворе-колодце, где пахло кошками, потом поднялся на третий этаж и покрутил колесико звонка. Никто не ответил, тогда я спустился вниз и позвонил из автомата на углу.

– Меня случайно в комнате заперли, – сказала Габия, когда подняла наконец трубку. – Сестра придет часа через два. Придется тебе по трубе забираться. Второй балкон от угла.

Я застегнул куртку, сунул коробку с конфетами за пазуху, закатал рукава и полез наверх. Водосточная труба тряслась, ржавчина на стыках обдирала мне ладони. Я встал на еле заметный выступ фриза, до балконной решетки оставалось меньше шага, я поднял голову и увидел руку Габии, просунутую сквозь прутья, от руки пахло казеиновым клеем.

Забравшись на балкон, я положил конфеты на стул и хотел обнять ее по старой привычке, но она засмеялась, крепко взяла меня за голову и поцеловала в губы. Я успел подумать, что язык у нее шершавый, а грудь меньше и тверже, чем у клайпедской дипломницы, потом я увидел на шее пятно от засоса, замазанное бежевым кремом, расстегнул ей джинсы и стащил их прямо на балконе. Давай не будем тратить время, сказала она, стоя там в майке с Микки-Маусом, через два года мне будет девятнадцать, и я стану старухой.

Костас

– Нет, Косточка, нам этого нельзя, – сказала Зое, когда я попытался прижать ее к себе, до этого она лежала рядом с закрытыми глазами, а тут вдруг отодвинулась и весело на меня посмотрела.

– Потому что ты моя тетка?

– Какая я тебе тетка. Никакая я тебе не тетка.

– А кто ты мне?

– Седьмая вода на киселе. Ты же знаешь, что люди на три четверти состоят из воды? Выходит, если мы соединимся, то воды станет шесть четвертей и она перельется через край. Все здесь поплывет, вода закружится, свернется воронкой и быстро-быстро унесет и кровать, и гостиницу, и город, и эту смешную страну, и без того похожую на замерзший аквариум. А теперь спи, – сказала она и тут же заснула сама, будто в воду упала.

– Косточка, нельзя. – Я сказал это тихо, не пытаясь ее разбудить. – Мне все-таки не четырнадцать лет, как в Лиссабоне, когда ты кормила меня лущеными орехами с руки и заставляла повторять дурацкие считалки. Раз, два, три, четыре, десять, царь велел тебя повесить. Да я бы все что угодно повторил, лишь бы лизнуть твою ладонь.

Не знаю, услышала ли тетка мои слова, но она пошевелилась и положила голову мне на плечо, а руку – на живот. Голова показалась мне невесомой, а рука прохладной, от руки по моему телу понеслись муравьи, огромные, ледяные муравьи, мирмидоняне в тяжелых доспехах, я услышал, как мое сердце больно ударилось в ребра и остановилось.

Я мысленно взлетел к потолку и увидел нас обоих сверху: две изогнутые светлые линии на черном фоне, дремучем, как на гравюре меццо-тинто. Медную доску для такой гравюры нарочно делают шероховатой, вот и по мне как будто прошлись гранильником: зрение обострилось, слух помутился, осязание исчезло. Мне и до этого клали руку на живот, и даже несколько раз. Но тут было что-то другое, рот у меня пересох, а тело расправилось, как тряпичная кукла, когда в нее вдеваешь пальцы, как же она называлась? Степка-растрепка? Дурилка картонная?

Теперь я понимаю, как отчаянно Зое сопротивлялась, ей не хотелось уходить, не хотелось превращаться в пепел, чтобы пересыпаться в полосатом жестяном маяке, подобно песку в часах. Два дня я носил за ней сумку, пил с ней из одного стакана, держал ее голову у себя на плече, но так и не догадался, что она больна, что ее простуда – никакая не простуда, а витамины – никакие не витамины. Мне и в голову не приходило, что через восемь лет эта женщина умрет, плоская, будто материк Джамбудвипа с высокой, но единственной горой Меру.