Читать книгу "Наследие - Жан-Поль Дюбуа"

Директриса, удивленная моей реакцией и невозмутимой четкостью действий, спросила, откуда мне известны правила первой помощи в подобной ситуации. Когда я объяснил ей, что я дипломированный врач, она мне очень ласково улыбнулась и, как мне показалось, как-то сразу прониклась доверием. Она положила мне руку на предплечье и сказала: «Идите сегодня домой пораньше».

Позже, проходя мимо здания «Делано», я заметил, что освещены всего несколько окон. Этот дом манил меня, не хотел отпускать, а ведь завтра нужно было вновь идти в ресторан Wolfi’s и работать дальше.

Дома на автоответчике я обнаружил послание от Эпифанио, который рассказывал, что снова произошло столкновение, двое бастующих были ранены, еще двоих забрали в полицию.

Шел день за днем, и моя страсть к Ингвилд Лунде росла. Я признался Эпифанио, насколько эта женщина меня взволновала. Он вдруг снова стал тем игривым и грубоватым бонвиваном, которого я раньше знал. Профсоюзная броня разлетелась на клочки, как только он услышал, что я, судя по всему, влюблен в эту женщину. «Во что ты там влюблен, мудила! Влюблен в ее задницу и прочее. Ты ее никогда не видел, впрочем. Что там тебе ловить с этой норвежкой? Сучий потрох, она тебя на двадцать шесть лет старше. Ты что хочешь? Трахнуть свою мать? А потом вы выпьете чаю на террасе с другими старичками? И к тому же это твоя начальница. Есть такое правило: с начальницами не трахаются. Да не проникнет рука начальницы в трусы подчиненного!»

Может быть, я был влюблен в Ингвилд Лунде, как подросток в мать одного из своих друзей. Эта недоступная женщина, которая избегала всех мужчин без исключения, чья красота не имела возраста, вгоняла в холодный пот простым вопросом «на двенадцатом столе получили свиные ребрышки?» и заставляла замирать сердце тихим: «Идите сегодня домой пораньше». Шесть часов в день, вернее, в ночь, я жил в этой странной вселенной, в одной руке тарелка с ростбифом, в другой — клубничный торт размером примерно с Норвегию. К полночи у меня случались эрекции, в это время деятельность начинала замирать, образовывалась передышка, и мне перепадало счастье полюбоваться этой невероятной норвежкой, ростом почти с меня, способной покорить своими формами всю Европу, ну а если Старый Свет ее не заинтересует — вот он я, тут рядом. Да, меня распирало, как пубертата, и я вынужден был прятать под белым передником официанта свое богатство, выпирающее столь же яростно, как перст Ласло Паппа, вербовщика, указующий на меня. Я размышлял о его теории о бонусах, предоставляемых тем игрокам, которые принадлежат к числу верующих. Отсюда следовало два вывода. Во-первых, что какой-никакой Бог все-таки существует, во-вторых, что он явно не интересуется пелотой. Если теперь в свете этого рассмотреть, с одной стороны, мою нынешнюю ситуацию, мою клокочущую страсть, с другой — то самое преимущество в семь или восемь очков, которое довольно трудно перенести на почву сексуальности, я не мог не задаваться жизненно важным вопросом, прежде чем ринуться в лоно церкви: а существует ли специальный Бог для трахальщиков, Небесный Отец, способствующий блуду, совокуплению, семяизвержению, оральному сексу и, раз уж и святые монахи этому предаются, не слишком болезненным флагелляциям.

Вот примерно таким размышлениям я предавался, глядя на ноги начальницы, а также на ее крепкие ягодицы, скульптурные плечи, высокую шею и пышные волосы, зачесанные в высокую прическу, спадающие пальмой. О ее груди я старался не думать. Еще я представлял, как она плещется в фонтане Треви в Риме, подобно Аните Экберг в фильме «Сладкая жизнь», и повторяет: «Marcello, Marcello, I don’t want to die».

Мы с Ватсоном продолжали совместную жизнь. Он иногда сопровождал меня на катере или ходил со мной на фронтон «Джай-Алай», где стал талисманом нашего стачечного движения. Джои Эпифанио решил научить его лаять каждый раз, как он увидит «желтого». Но как же собаке отличить забастовщика от штрейкбрехера? Эпифанио пытался использовать кусочки мяса, сосиски, кусочки хлеба, намазанные арахисовым маслом. Увы, наш крупный профсоюзный деятель потерпел сокрушительное поражение, хохотали над ним и соратники, и враги. Ватсон все съел, но ни разу не гавкнул.

Когда мы ходили с ним вместе на пляж, пес, наоборот, проявлял себя более красноречивым. Он не выносил, когда я захожу в воду, чтобы искупаться. Видимо, это напоминало ему худшие моменты его ужасного приключения в волнах, и он не понимал, как его спаситель по собственной воле может лезть в пасть чудовища. Он бегал вдоль кромки воды, тоненько тявкая, и в голосе его была то ли жалоба, то ли мольба. И когда я вылезал наконец на берег, он смотрел на меня счастливыми детскими глазами.

Как мячик для игры в йо-йо, мои мысли неутомимо возвращались к Норвегии, эпицентр которой располагался не в Тронхейме, не в Лиллехаммере, не в Бергене, не в Ставангере и даже не в Осло. Сердце этого королевства, где длинные волосы мхов полощутся во фьордах, где люди одинаково хорошо знают как букмол, так и нюнорск, где детям каждое утро выдают по яблоку, где для поднятия духа едят стейк из северного оленя, находилось на углу 21-й улицы и авеню Коллинз, в том углу комнаты, где находилась королева, Ингвилд Лунде, квартиросъемщица дома, названного в честь Делано, который тоже никогда не сомневался, отпуская пораньше домой своих служащих, проявивших рвение и преданность.

Я был одержим этой женщиной. Рядом с ней я забывал про особенности своего хромосомного набора, про рулоны скотча, смерть последней квагги, забывал имя своего вербовщика, имя фабриканта перчаток для пелоты, не различал лиц Хрущева, Берии и Маленкова на фотографии в газете, я чувствовал свою детскую ручонку в руке матери, она говорила мне все, что должны слышать дети, слова, которые рассеивают страхи, уничтожают чувство одиночество, затыкают бреши в мироощущении и отправляют вас в мир сильным, жизнелюбивым и исполненным страсти.

Я ездил на работу на «Карманне», иногда мне везло, и я находил место прямо перед рестораном или напротив. Как-то вечером Ингвилд увидела, как я ставлю машину у тротуара возле ресторана. Когда я натянул форму и заступил на службу, самый старый из распорядителей подошел ко мне и сказал: «Вам не стоит парковаться у входа. Ваша старая немецкая таратайка отпугнет всю еврейскую клиентуру в этом районе». Потом он вошел кухню, прогремев: «Два Цезаря, пастрома, ростбиф».

Таким образом таратайка стала нежданным-негаданным посредником, который позволил мне приблизиться к норвежке. В круговороте работы, воспользовавшись передышкой, она сказала мне, хоть до этого мы не говорили на эту тему: «Лет пятнадцать назад у меня был такой же „Фольксваген“, как у вас. С коробкой-автомат и мотором 1300. Я думаю, что это худшая из всех машин, которые я когда-либо покупала. Тормоза работали кое-как, руль плохо поворачивал, летом в ней было невыносимо жарко, мотор оглушительно шумел». Потом она дала мне счет для столика, за которым сидели пуэрториканцы, они очень спешили, потому что хотели идти развлекаться дальше.

Два дня спустя мой автомобиль, гроза небесная и проливной дождь сплотились в едином порыве, чтобы свести нас с норвежкой. Ингвилд иногда не брала машину и с работы шла пешком, одна, посреди ночи: для женщины это было, можно сказать, антиамериканским поведением. Но в тот вечер потоп не выпускал ее с порога ресторана. Я осмелился сказать, что могу прервать работу и отвезти ее домой. Пока дождь барабанил по крыше машины, а дворники на переднем стекле работали в бешеном ритме, я прославлял Джои Эпифанио за то, что во время моего отсутствия он починил днище. Ливень был таким сильным, что иногда казалось, что мы едем по дну бассейна. Я ничего не говорил, в любом случае шум мотора совместно с шумом грозы заглушили бы мои слова. Я просто вез мадам Лунде. Я мог чувствовать ее запах, и ее грудь была в полуметре от моей руки. Я чувствовал счастье, радость, гордость, мне хотелось бы, чтобы она жила где-нибудь в Джексонвилле, на другом конце штата, чтобы машина сломалась в двух шагах от мотеля и дальше все было бы как в плохих фильмах, где клиент, остановившийся проездом, обнимает женщину, которая не против, потому что уже такого навидалась…