Читать книгу "Ветер богов - Богдан Сушинский"

Но в том-то и дело, что именно эти качества Отто нравились. Огрубевший за годы своего восхождения на диверсионный олимп рейха, привыкший к скупости слов, черствости чувств и походной солдатской жизни, он нашел в Лилии то счастливое сочетание мужества и женственности, которым вряд ли способна была одарить его какая-либо иная, разнеженная домашним бытием походная подруга. Не говоря уже о супруге, о которой в такие минуты вообще старался не думать. Жена здесь была ни при чем. Она взвалила на себя свой супружеский крест в совершенно иных условиях и для иной жизни.

Скорцени видел в Лилии Фройнштаг и сильную мужественную самку, и смягчающую суровость его быта красивую женщину; и испытанного в боях и передрягах, привыкшего к страху и риску боевого товарища.

Штурмбаннфюрер нагнулся и при тусклом лунном сиянии всмотрелся в умиротворенное сном и усталостью лицо Лилии. Оно показалось ему безмятежно некрасивым, словно тени из сна вдруг исказили, изуродовали ту настоящую красоту, которая была дана Лилии: вместе с ее жизнью, ее молодостью. И все же он не сдержался — наклонился, едва прикасаясь губами, нежно поцеловал в губы, кончик носа, подбородок. Дело тут было не в красоте…

— Почему ты не спишь? — сонно пробормотала девушка. — Нужно спать, спать… уже ночь…

Она так и не назвала его по имени, и Скорцени показалось, что Фройнштаг обращается к кому-то другому, тому, кто снится ей или грезится в полусне.

— Ты все же попробуй уснуть, милый, — вяло, спросонья повела теплыми кончиками пальцев по его щеке. — Я понимаю… Но что поделаешь…

Скорцени вновь наклонился и повел кончиком носа по ее носу. Когда-то он слышал от одного моряка-датчанина, что так, поводя носом по носу, «целуются» эскимосы. Впервые Отто испытал этот «поцелуй» влюбленного эскимоса на Фройнштаг. Нельзя сказать, чтобы она пришла в восторг от него. Она и по-европейски целоваться не очень-то любила — отдавала предпочтение более грубым, мужским ласкам, и все же поцелуй по-эскимосски стал элементом их любовной игры, их маленькой тайной на двоих. Скорцени все же хотелось верить, что «попробуй уснуть, милый» относилось к нему, а не к тому, кто пригрезился ей во сне, явившись из воспоминаний о прежних любовных утехах.

Ему хотелось «поцеловать» Лилию еще раз, но неожиданно за дверью послышались чьи-то шаги. Легкие, едва слышимые, они явно принадлежали женщине. В течение дня штурмбаннфюреру удалось заприметить на вилле всего четырех женщин: Фройнштаг, двух молоденьких служанок и княгиню Сардони, почему-то представшую перед хозяином и гостями под именем графини Ломбези. Так которая из них?

Услышав, что девушка задержалась у двери, Отто, не сомневаясь, предположил, что это подкрадывается к их ложу Мария-Виктория. Стараясь не разбудить Лилию, Скорцени быстро оделся, набросив плащ на голое тело, и вышел. В конце коридора, у лестницы, ведущей на первый этаж, его ждала женщина в синем спортивном костюме. Выждав, пока Скорцени направится в ее сторону, соблазнительница медленно спустилась вниз и пошла не к центральному выходу, а к двери, ведущей на нависающую над озером террасу.

— Наконец-то я выманила вас, штурмбаннфюрер, — лукаво рассмеялась Сардони, словно завела его в погибельную ловушку.

— Это оказалось не так уж трудно, как видите. Что привело вас в это горное логово князя Боргезе?

— Графиня Ломбези, — представилась Мария-Виктория. — Стефания, если угодно. Человека нужно называть тем именем, которое он предпочитает в данную минуту слышать.

— Надеюсь, крестившие вас святые отцы простят ваше святотатство, дьявол меня расстреляй. Так все же, что привело вас сюда, Стефания? — Скорцени решил так и называть ее.

Они подошли к окаймляющей террасу ажурной ограде и, опершись о нее руками, смотрели на залитую лунным серебром водную гладь. Ночь выдалась довольно теплой и совершенно безветренной. Кроны далеких сосен напоминали мрачный крепостной частокол, а тени более близких деревьев превращались в воодушевленные призраки, навевая первородный страх перед таинством природы.

— Вы не ответили на мой вопрос.

— Как бы мне хотелось, чтобы вы ответили на все те вопросы, которые обязана задать вам, господин штурмбаннфюрер, я. Но ведь вы не собираетесь отвечать на них, разве не так?

— Начнем с того, что пока что не слышал их.

— Ну, например, зачем вы затеваете всю эту бойню смертников, когда совершенно ясно, что война вами проиграна?

— Проиграна? Кем? Лично мной — нет.

— Не кощунствуйте, война — не повод для шуток.

— Но у каждого своя война. Так вот, я своей войны не проиграл и намерен довести ее до конца. Иное дело, что ее может проиграть рейх. Но это будет поражение рейха, а не поражение Отто Скорцени.

Стефания помолчала, пытаясь вникнуть в смысл его слов.

— Понимаю, что за вымолвленным вами скрывается некий особый философский смысл, однако не могу уяснить для себя, какой именно.

— Очевидно, потому, что становитесь пацифисткой. С каких это пор? Ах да, теперь вы графиня Лом-бе-зи. Я-то веду речь о княгине Сардони. Та, насколько мне помнится, занималась своим шпионским ремеслом, совершенно не задумываясь над тем, способствует ли ее занятие прекращению всемирного кровопролития.

— Вот видите, как очень скоро обнаруживается, что нам не следует задавать друг другу ненужные вопросы, — совершенно спокойно подвела итог первого раунда этой ночной схватки Стефания. — Так стоит ли продолжать разговор в том же духе? Хотя, согласитесь, поражение рейха по идее должно стать и личным поражением каждого его солдата.

Скорцени перегнулся через перила и заглянул вниз, под скалу, из-за которой выглядывал угол небольшой казармы смертников. По краю лунной дорожки, у самой кромки озера, не спеша прохаживался часовой. Вспомнив, что там расквартированы камикадзе, Скорцени подумал о них с сочувствием, но сразу же спохватился, решив, что не имеет права жалеть людей, добровольно избравших смерть во имя рейха и фюрера. Это оскорбительно и для них, и для рейха.

Ясное дело, этим парням трудно было позавидовать. Они уже наверняка знают, что с сегодняшнего дня курс их подготовки значительно сокращен и что они поступают в распоряжение германского командования, которое не станет особенно церемониться с ними. Какими же страшными должны быть сны этих людей! Любая, пусть даже самая сложная, военная операция все же дает хоть какой-то шанс на спасение. Но эти солдаты обрекают себя на заведомую гибель. Нет, он ни за что не согласился бы разделить их участь.

— Вы-то сами, конечно, не решились бы стать одним из морских камикадзе, чью храбрость так восхваляете? — точно расшифровала его душевные мучения Стефания.

— Я бы сформулировал это иначе: никогда не соглашусь стать смертником. Лучше покончу жизнь самоубийством.

— О-ля-ля! Вот это откровенность! Попытаетесь как-то обосновать свою, ну, скажем так, категоричность?

— Вы уже могли бы понять, княгиня Сардони, — нарушил он их уговор, — что имеете дело не с обреченной пешкой войны. Я не могу решаться на что-либо, не веря в успех, не имея шансов на спасение, на жизнь. Война, как и любовь, требует вдохновения. В противном случае она превращается в обычную скотобойню. Разве мы не восхищаемся военным искусством, храбростью, жертвенностью, наконец, — Ганнибала, Македонского, Наполеона? Ни один из них не чувствовал себя фигурой на фатальной шахматной доске истории. Это игроки. Азартные, безжалостные, умеющие жертвовать целыми легионами ради достижения собственных замыслов.