Читать книгу "Нора Баржес - Мария Голованивская"

Она чувствовала, что он ее держит.

Бедная моя Норочка, – сказал он почти любовно.

Он поднял ее на руки и отнес на свой диван. Он снял с нее волшебной красоты черные замшевые сапожки и закутал в плед. Он принес ей чаю и сел рядом. Закурил ей сигарету, которую она так и не смогла выкурить.

Зачем ты хочешь мне отомстить? – спрашивала она, еле шевеля губами, – что тебе это даст? Я ведь и так страдаю больше некуда.

Он знал, что не должен позволить себе жалости.

Всякий раз, когда его большое мягкое сердце жалело ее, она чавкала этим сердцем, и он миллионы раз клялся себе не забывать этого.

Но ему было приятно, что он большой и сильный, умный и удачливый, что у него столько здорового аппетита, а она тает, истончается, и в его воле добить ее еле заметным движением сильной руки или дать ей жить.

Я хочу не отомстить тебе, а наказать тебя, – он, наконец-то, кажется, стал выкручиваться из нелепой истории, в которую загнала его Нора, и от этого ощущения голос его звучал по-отечески доброжелательно и могущественно. – Я же как мужчина должен следить за порядком. А так, если ты станешь гулять с девками, а я даже не смогу тебя окоротить, что же я за мужик, хозяин, отец семейства?

Он улыбался.

Она умирала.

Для нее все непонятно. Она не понимает. Они в аэропорту: она, Нора, и с нею Павел, Анюта, почему-то напросилась поехать провожать Анюту и Валя.

Она не понимает момента. Она зачем-то отправляет Анюту в Италию, по простому недосмотру, от рассеянности. Вот она стоит рядом с ней абсолютно чужая, грубоватая, говорит все время по телефону, трется о Павла, Валя рыдает. Да какие наркотики, что за чушь, какому воспаленному мозгу это пригрезилось?

Она, Норочка, не удосужилась разобраться, она прошляпила, и вот они сидят теперь в ожидании очередного рейса нетуда.

Они была тогда на взводе. Им казалось, что они живут среди динамитных бочек, но это были обычные кастрюли с борщом, и нечего было сидеть сутками в засаде и примерять на городские лица военный раскрас.

Павел приобнимает ее.

Валя рыдает.

Она почти не слышит, так у нее гудит в ушах, какой-то моторчик, то ли душевный, то ли физический. Этот Кремер наверняка возбудится от анютиной юной плоти, это ведь наркотик – юная плоть, а дура Нина, конечно, подыграет ему, – подумаешь, история, Кремер как крекер, дозволен всем. Он же диетический!

Мы зря ее отправляем, – неслышно говорит она одними губами Павлу, – зачем мы это делаем?

Он не слышит ее, говорит ей на всякий случай, не волнуйся, мать, Италия еще никому не вредила.

У него звонит телефон, это Риточка, звонит что-то уточнить про выставку.

Как, и у тебя Риточка? – изумляется Анюта, выдергивая из отцовской речи уже известное ей имя. – Вы, случайно, оба не сбрендили?

Это другая Риточка, – врет ей Павел.

Риточки другими не бывают, – поправляет его Нора.

Анюта идет за кока-колой. Ей осточертело, страшно, не хочется уезжать, хочется уезжать, она рада отомстить всем тем, кто ее обижал своим отъездом, словно смертью.

Риточка справедливо хочет сделать каталог к выставке Кремера, ты ведь любишь делать каталоги, я сказал, чтобы она обратилась к тебе.

Нора любила делать каталоги. Это ее конек: собрать, систематизировать, безукоризненно точно описывать.

Приходит Анюта, ее дочь, дочь ее матери, бабушки, прабабушки, дочь целого народа. Нора отдает свою дочь каким-то эмигрантам, художнику и его жене, они будут гладить ее по голове, а она будет делать каталог его картин.

Ей нехорошо. Ее не простила бы бабушка и прабабушка. Она гадина, гнида. Он рекомендовал Риточке обратиться к ней, Норе, чтобы она сделала каталог Кремера, ведь Нора любит делать каталоги. Он дал ей рекомендацию, он рекомендовал Риточке ее, Нору.

Пашино лицо приблизилось, сделалось совсем плоским, светлые волосы упали на высокий лоб.

Она расстроилась из-за отъезда дочери, – сказал он. – Валя, помогите.

Они аккуратно подняли ее, слава богу, что Анюта не видела, как Нора падала на жесткий мраморный пол аэропорта. Повели ее в машину.

Бабушка не простила бы. Зачем тогда надо было копить душевную силу, твердо смотреть в глаза белобрысым патриотам, когда они бросали в глаза «жидовка», чтобы вот так обнаглевшая, распоясавшая внучка Норочка в норочке разменяла все на медяки Риточкиных волос?

В машине она не могла думать. Павел остановился у супермаркета, принес ей коньяку, она отхлебнула. Хотела наплевать на Павла, на эти толстокожие московские апельсины, а плюнула в бабушку. Как, зачем?

Анюта хорошо уехала?

А ты это заметила, что она уехала? – съязвил он.

Мне очень больно, Паша, что мы на время расстаемся с Анютой. Я полечу к ней на следующие же выходные.

Одна или вдвоем?

Он добивал ее.

Она закрыла глаза.

Надо или не надо говорить с Риточкой? Но о чем? Надо, наверное, отказаться от Риточки, вообще больше не говорить с ней… Павел сделает все, чтобы сойтись…

Петр Кремер всегда знал, что играет особенную роль в жизни людей. В нем содержалось какое-то подобие оси, на которую нанизывались пересекающиеся обстоятельства, платки с ярким рисунком, скатерти с ярким рисунком, чашки с ярким рисунком, яркие слова, яркие блики на траве.

Когда он прочел пашино письмо о развитии истории с Норой, появлении Риточки, выставке, каталоге, намерениях, как всегда показной нориной болезни и просьбах об Анюте, он почувствовал свое обычное возбуждение. Превращать людей в героев драмы было таинственной предпосылкой его таланта.

Риточка спешила по улице, скользила маленькими атласными ножками по мостовой с сахарной корочкой позднего снега, по шоколадному асфальту, стараясь не наступать ногами на трещинки, чтобы вдруг случайно не провалиться сквозь одну из них в ад.

Она позвонила Павлу посоветоваться насчет выставки, они оба с одинаковым, почти что искренним, интересом работали над этой затеей, взаимно воспользовавшись этим удобным предлогом для сближения.

Она скользила по улицам, улыбка скользила по ее лицу, она была как ее собственный шелковый платок – невесомая, легкая и радостная. Она наступала крошечными ступнями на валуны чужих голов только для того, чтобы не промочить себе ноги, поскорее пробежать через ледяной поток жизни, которым она могла любоваться, но который боялась почувствовать и постареть от его воздействия.

Ее ждал латте. Густой, ароматный, жирный, кофейно-белый – в кафе на углу. Ее ждали малиновые суши из тунца и тыкающий иголочками в нос салатовый васаби. Ее ждала золотозубая улыбка таксиста и вечно-бронзовый загар его кожи. Она обожала скольжение. И ненавидела увязание. Ей нравился Паша и тошнило от картин Кремера. Их она мысленно адресовала Норе, с картинами будет Нора, а она будет парить с Пашей по разговорам, они будут трогать друг друга словами, определяя правила и будущую стилистику отношений, они будут пробовать новенькое на вкус – новенькое крем-брюле, новенькое хрен чего. Он интересный парень, мятно-сладкий, словно напичканный сбитыми сливками, с такими красивыми серыми глазами, высоким лбом и русыми волосами, откинутыми назад.