Читать книгу "Рецепт наслаждения - Джон Ланчестер"

Тут нужно, однако, добавить, что шампанское годится не для всякого случая, как и Моцарт. Если вечер проходит в дружеской обстановке, но предполагается хорошенько поесть (обычный ужин на террасе в нашем доме в Сан-Эсташ, например), то в качестве «sundowner» я предпочту (сейчас, когда наблюдаешь, как все еще жаркое солнце Прованса исчезает за поросшими оливами, лавандой и оплетенными виноградной лозой холмами, этот термин кажется особенно уместным) blanc-cassis[180]— напиток, на стаканчик которого бедная миссис Уиллоуби зачастую заглядывала без приглашения, не считая тех случаев, когда незваная гостья не приходила искупаться в моем бассейне или по другому поводу. Она появлялась, сжимая в руках очень символическую плетеную корзину (в определенном расположении духа моя соседка утверждала, что собирает травы или грибы), шарф закручен в нелепый узел у самого горла, неприятно раскрасневшаяся и вспотевшая, так как ей приходилось взбираться по тропинке, которая ведет вокруг холма, как раз тогда, когда вечер начинал уютно погружаться в собственные мысли.

— Ой, какая прелесть, — говорила, бывало, миссис Уиллоуби. — Такое милое и розовое, — иногда добавляла она. (Слабость к конфетно-розовому безошибочно указывает на принадлежность к определенной социальной группе. Это могут быть представители британского рабочего класса, важные французские рестораторы, индийские дизайнеры уличных плакатов и Бога, чья фатальная восприимчивость к этому цвету так очевидна в наиболее расточительных, бьющих на эффект его работах (закаты, фламинго).

Миссис Уиллоуби была, на самом деле, ходячей энциклопедией дурного вкуса, преступником-рецидивистом против высоких материй искусства и против естественного разграничения вещей. В этом смысле она служила полезным эталоном для сравнения, непризнанным законодателем человечества. Ее теоретическая любовь ко всему французскому, которая могла сравниться только с ее фактической некомпетентностью во всех аспектах этого языка и культуры, коренилась в ее изначальном отвращении к тому, что она всегда, отчаянно подчеркивая свою принадлежность к корнуоллской культуре, которую она переняла от своего покойного мужа, называла «все английское». И в то же время английскость была основной из ее характеристик; или, скорее, она появилась ранее и по праву первенства оказалась сильнее всех остальных характеристик этой женщины; это была изначальная сущность, породившая все остальные ее отличительные черты; она сочилась из каждой ее поры, как запах чеснока после хорошей пирушки с айоли. (Вкус чеснока в его крайнем, мелко нарубленном и не подвергшемся тепловой обработке состоянии различим на коже в течение семидесяти двух часов после потребления. Рецепт ниже.) Так что все педантичные придирки моей соседки по отношению к англичанам — к их ограниченности и мещанству, недостатку культуры, к чудовищности их политиков, отвратительности их имперского прошлого, негодности их стряпни, грязи их городов, отсутствию значительных талантов в любой из основных отраслей века, к безвкусной манере одеваться, к их неприязни к ярким цветам, автоматическому презрению по отношению ко всему, о чем они не знают или чего не понимают, неспособность учить иностранные языки, инстинктивный консерватизм, провинциализм и империализм (возможно, я излагаю немного своими словами), — это ее осуждение, скрытое и явное, обычно выраженное в форме отдельных замечаний вслух или про себя, лишь воплощали пылкое и совершенно бессознательное отвращение к самой себе. Это просматривалось и в ее гардеробе, который включал в себя ансамбль из рыбацких блуз, холщовых туфель (надеваемых во время прогулок длиной в три четверти мили по каменистым провансальским тропам) и неизменных в любое время года беретов. Все вместе было самоубийственно с точки зрения стиля, причем ее непреодолимые английскость и тупость неизменно просвечивали. Было что-то глубоко закономерное и «ироническое» в том, что juge d'instruction[181]во время дознания по делу миссис Уиллоуби, высокий и худой человек, с умным лицом, выглядевший невероятно утомленным (как если бы он приехал сюда верхом прямо из Парижа, останавливаясь, только чтобы сменить лошадей), все время называл ее la femme anglaise,[182]относя ее к категории, к которой моя соседка меньше всего на свете хотела принадлежать и к которой она, бесспорно, принадлежала. Когда он описывал технические детали огнестрельного ранения, прервавшего жизнь миссис Уиллоуби (выходное отверстие в затылке было целых восемь сантиметров в диаметре, что служило неопровержимым подтверждением мощности мушкетона Жана-Люка, хотя и наводило на некоторые подозрения о возможности использования этого древнего оружия в качестве инструмента для отстрела птиц или мелкой дичи; так он мог превратить почти все что угодно в этакий кровавый, кровоточащий, начиненный свинцом pâté[183]), молчание в небольшом зале суда было настолько глубоким, драматическим и всеобъемлющими, что в паузах можно было услышать тяжелое металлическое тиканье электрических часов. Пьер и Жан-Люк сидели в первом ряду безукоризненно опрятные и какие-то чужие в своих воскресных костюмах. Пьер, как я мог заметить краем глаза, крутил в руках твидовую кепку, которую я подарил ему на Рождество за два года до этого. Мое собственное объяснение имевшего место ужасного недоразумения (миссис Уиллоуби, очевидно, неверно истолковала мой строгий наказ не пересекать владений братьев именно в тот день, так как они заранее предостерегли меня, что отправятся пострелять, — такое впечатление, будто она пренебрегла всеми содержавшимися во французском предложении отрицательными частицами) возымело решающее действие. Когда вердикт о смерти от несчастного случая был вынесен, Пьер и Жан-Люк повернулись друг к другу и обменялись рукопожатиями; фамильное сходство никогда не проявлялось так отчетливо, как в этом их общем выражении облегчения и сдержанного торжества, того одинакового резкого вздоха, которые только я смог уловить, потому что сидел достаточно близко. Было нечто чрезвычайно трогательное в простом достоинстве, с которым братья отпраздновали оправдание (давайте будем называть вещи своими именами) Жан-Люка. В официальных костюмах и со своими суровыми манерами они выглядели весьма уместно среди крахмальных скатертей и салфеток местного ресторана, осененного двумя мишленовскими звездочками. Там, кстати, фирменным блюдом были alouettes rôties en ctoûte de sel, sauce Madère.[184]

Основные принципы составления аперитива изложены в «Искусстве смешивания напитков» Дэвида Эмбери, одной из немногих книг, которые мой брат, как известно, таскал с собой при переездах, предпочитая оставлять основную массу своих пожитков, как сбрасывающая кожу змея или грабитель, удирающий с места преступления. Однако по поводу этой книги мне доводилось несколько раз слышать из его уст «Шикарно!» и «Лучше книги еще не написали!». Общие формулировки Эмбери безукоризненны. Он постулирует, что аперитив или коктейль: 1) должен быть сухим и холодным, ибо призван возбуждает аппетит, что сладким и горячим напиткам несвойственно; 2) должен всегда позволять пьющему интуитивно оценивать, сколько он уже выпил, чтобы опьянение не навалилось на него незамеченным, как это часто случается при употреблении густых и яичных напитков.