Читать книгу "Парфюмер. История одного убийцы - Патрик Зюскинд"

А в кладовых замках стояли высокие, до самого потолкастеллажи, и на них располагались все запахи, собранные Гренуем за его жизнь,несколько миллионов запахов. И в подвалах замка хранились бочки лучшихблаговоний его жизни. Когда они настаивались, до готовности, их разливали побутылкам и километрами укладывали в прохладных влажных проходах, в соответствиис годом и местом производства, и было их столько, что не хватило бы жизни,чтобы отведать каждую бутылку.

И когда наш дорогой Жан-Батист, возвратившись наконец chezsoi [6], ложился в пурпурном салоне на свою уютную софу — еслиугодно, стянув наконец сапоги, — он хлопал в ладоши и призывал своих слуг,которые были невидимы, неощутимы, неслышны и прежде всего неуловимы на нюх, тоесть были полностью воображаемыми слугами, и посылал их в кладовые, дабы извеликой библиотеки запахов доставить ему тот или иной том, и приказывал имспуститься в подвал, дабы принести ему питье. И воображаемые слуги спешилиисполнить повеления, и желудок Гренуя сжимался в судороге мучительногоожидания. Он внезапно испытывал ощущение пьяницы у стойки, которого охватывалстрах, что по каким-либо причинам ему откажутся подать заказанную водку. Авдруг подвалы и кладовые сразу опустели? Вдруг вино в бочках испортилось?Почему его заставили ждать? Почему не идут? Зелье требовалось ему сейчас,немедленно, он погибает от жажды, он умрет на месте, если не получит его.

Ну что ты, Жан-Батист! Успокойся, дорогой! Они же придут,они принесут то, чего ты так жаждешь. Вон они, слуги, летят на всех арах, держана невидимом подносе эту книгу запахов. Невидимые руки в белых перчаткахподносят драгоценные бутылки, очень осторожно снимают их с подноса; слугикланяются и исчезают.

И, оставшись в одиночестве — наконец-то снова водиночестве! — Жан-Батист хватает вожделенные запахи, открывает первуюбутыль, наливает себе бокал до краев, подносит к губам и пьет. Одним глотком оносушает бокал прохладного запаха, и это восхитительно! Это так спасительнохорошо, что от блаженства у нашего дорогого Жан-Батиста наворачиваются на глазаслезы, и он тут же наливает себе второй бокал этого аромата: аромата 1752 года,уловленного весной, в сумерках на Королевском мосту, когда с запада дул легкийветер, в котором смешались запах моря, запах леса и немного смолистого запахапричаленных к берегу лодок. Это был запах первой, клонившейся к концу ночи,которую он провел, шатаясь по Парижу без разрешения Грималя. Это был свежийзапах наступавшего дня, первого рассвета, пережитого им на свободе. Он былпредвестием какой-то другой жизни. Запах того утра был для Гренуя запахомнадежды. Он бережно хранил его. И каждый день отведывал понемногу.

После второго бокала вся нервозность и неуверенность, всесомнения исчезали и его наполнял величественный покой. Он откидывался на мягкиеподушки дивана, раскрывал книгу и начинал читать о запахах своего детства, ошкольных запахах, о запахах улиц и закоулков города, о человеческих запахах. Иего пронизывала приятная дрожь ужаса, ибо тут он заклинал сплошь ненавистные,истребленные запахи. С отвращением и интересом Гренуй читал книгу мерзкихзапахов, и когда отвращение пересиливало интерес, он просто захлопывал ее,откладывал прочь и брал другую.

Попутно он беспрерывно пригубливал благородные ароматы.После бутылки с ароматом надежды он раскупоривал бутыль 1744 года, наполненнуютеплым запахом дров перед домом мадам Гайар. А затем выпивал флягу вечернегоаромата, насыщенного духами и терпкой тяжестью цветов, подобранного на окраинепарка в Сен-Жермен-де-Пре летом 1753 года.

Теперь он был уже сильно наполнен ароматами. Тело его всетяжелее давило на подушки, а дух волшебно затуманивался. И все же на этом егопиршество не кончалось. Правда, глаза его больше не могли читать, книга давновыскользнула из рук — но он не хотел заканчивать вечер, не осушив еще одной,последней, фляги, самой роскошной: это был аромат девушки с улицы Марэ…

Он выпивал его благоговейно и для этого выпрямлялся на своемканапе, хотя ему это было тяжело, так как пурпурный салон качался и кружилсявокруг него при каждом движении. В позе примерного ученика, сжав колени иплотно сдвинув ступни, положив левую руку на левое бедро, — вот как пилмаленький Гренуй драгоценнейший аромат из подвалов своего сердца, пил бокал забокалом и при этом становился все печальнее. Он знал, что выпил слишком много.Он знал, что такого количества удовольствий ему не перенести. И все же пил додна. Он шел по темному проходу с улицы во двор. Шел на свет. А в круге светасидела девушка и разрезала сливы. Изредка доносился треск ракет и петардфейерверка…

Он отставлял бокал и оставался сидеть, словно окаменев отсентиментальности и опьянения, еще несколько минут, пока с его языка не исчезалпоследний привкус выпитого. Он неподвижно глядел перед собой. В его мозгу вдругстановилось так же пусто, как в бутылках. Тогда он опрокидывался на бок, напурпурное канапе и мгновенно погружался в отупляющий сон.

В то же время внешний Гренуй тоже засыпал на своей попоне. Исон его был столь же бездонно-глубоким, как сон внутреннего Гренуя, ибогеркулесовы подвиги и эксцессы одного не менее изнуряли и другого — ведь обаони, в конце концов, были одним и тем же лицом.

Правда, когда он просыпался, он просыпался не в пурпурномсалоне пурпурного замка за семью стенами и даже не на весенних лугах своейдуши, а всего лишь в каменном убежище в конце туннеля на жестком полу вкромешной тьме. И его мутило от голода и жажды, и мучил озноб и похмелье, какзапойного пьяницу после разгульной ночи. На карачках он выползал из своейштольни.

Снаружи было какое-то время суток, начало или конец нчи, нодаже в полночь свет звезд резал ему глаза. Воздух казался пыльным, едким,сжигающим легкие, ландшафт — жестким, он натыкался на камни. И даже нежнейшиезапахи терзали и жалили его отвыкший от мира нос. Гренуй, этот клещ, сталчувствительным как рак, который вылез из своего панциря и нагишом странствуетпо морю.

Он шел к роднику, слизывал со скалы влагу — час, два часаподряд, это была мука, время не кончалось, то время, когда его настигалреальный мир. Он срывал с камней несколько клочков мха, давясь, впихивал их всебя, приседал на камни, испражнялся и пожирал одновременно — все должно былосовершаться быстро, быстро, быстро — и сломя голову, как маленький мягкотелыйзверь, над которым в небе уже кружат ястребы, бежал назад в свою пещеру, вконец туннеля, где лежала попона. Здесь он наконец снова был в безопасности.

Он прислонялся спиной к груде щебня, вытягивал ноги и ждал.Теперь ему надо было успокоить свое тело, совсем успокоить, как сосуд, которыйгрозит расплескаться, если его слишком сильно трясти. Постепенно ему удавалосьусмирить дыхание. Его возбужденное сердце начинало биться ровнее, шторм внутринего медленно стихал. И внезапно одиночество, как черная гладь штиля, падало наего душу. Он закрывал глаза. Темная дверь в его «я» открывалась, и он входил. Втеатре гренуевой души начинался очередной спектакль.