Читать книгу "Размышления о Венере Морской - Лоренс Джордж Даррелл"

вода перестанет звонко барабанить в канавах и сточных трубах. Печаль конца года. Осень превращается в зиму медленно, но неуклонно. Пока на горах за проливом нет снега, хотя воздух слегка приправлен холодом. Еще неделя, и нам придется покинуть столовую под баобабом и уйти в дом.

— По мне так в самый раз, — говорит мерзнущий Хойл. — Я такую погоду называю «порой бальзамировщика».

Виноград собран, и пустые виноградники приобрели цвет жженых каштанов.

Раза два в неделю мы прогуливаемся к термальным источникам Калитеса, где Гидеон пьет пинту за пинтой сернистую воду, сочащуюся из скалы, и предается сентиментальным воспоминаниям о Бадене и Виши, чудные были курорты — до войны. Хойла мучает грыжа, и Миллз предлагает сделать небольшую операцию, как только похолодает.

— Сделаю в вашем животе дырку, пусть высыпется немного опилок, Хойл, — говорит он.

Хойл в ужасе.

— Я могу спокойно умереть? — раздраженно говорит он. — Что будет, если вы меня не прооперируете?

Миллз вздыхает и делает глоток вина.

— Скоро будете носить свой животик на подносе.

Вам понравится целый день держать поднос?

— Найму слугу, пусть он носит, — небрежно отвечает Хойл.

Родос, о котором мы столько говорим — чудо из чудес древнего мира, — что от него осталось? Ничего. Сегодня после ланча мы вчетвером взобрались на пологий склон Монте-Смит, шли мимо маленького маяка, где расквартированы индийцы, вдоль прелестной дороги, ведущей в Трианду. Под нами был синий ковер моря, простиравшийся до самой Анатолии, где, говорят крестьяне, до сих пор видны в горах следы от когтей хищных драконов; ковер изогнулся вдоль мысов и заливов Мармариса, развернувшись в ту сторону, где на севере вырисовывался смутный силуэт островов, словно бы образующих дорожку из камней, ведущую к Косу.

Под нами со стороны берега был старый стадион и храм, основательно отреставрированный неверно сориентированными итальянцами. В этой зеленой и сонной лощине старый пастух пас своих овец, стоя под огромным дубом, венчающим амфитеатр. Медленно спускаясь по террасам, Сэнд показывает все, что осталось от античного города: несколько проступивших из земли резных каменных надгробий на гребне мыса; и, поворачивая палец, как стрелку компаса, замыкает полукруг на Симбулли и Родини. В земле до сих пор полно красных керамических осколков и хрупких ручек ламп и амфор. Гидеон повсюду выковыривает их тростью, и мы отмываем с них глину в канавах, пытаясь вновь собрать фрагменты в целое, но напрасно.

Внизу на мшистой лужайке стадиона бродят, позвякивая колокольцами, овцы, похожие в лучах солнца на рой золотых и серебряных жуков, а их хозяин медленно приближается к нам, надеясь скоротать время. Это морщинистый старик с черными, как ягоды терна, глазами, из которых, кажется, улетучилось с годами даже подобие хорошего настроения. Он говорит на родосском греческом, нараспев, проглатывая звуки, и слова он использует те самые, которые и должен употреблять пастух. Сидя вокруг него в траве, покуривая и перебрасываясь репликами, мы слушаем историю последних лет, он рассказывает о лишениях, через которые пришлось пройти при немцах, и об отвратительных ответных мерах, которых потребовало восстание итальянских военных после того, как пала Италия.

Под нами, в огромном амфитеатре, где когда-то стоял белый город Гипподам со священными рощами и храмами, потрясающими статуями и огромными, полными кораблей верфями, темнеет город крестоносцев со своими грубыми бастионами, и продолжает сверкать сквозь вечернюю дымку увенчанный минаретами и крутящимися мельницами турецкий квартал.

Как далеко все это от того, что было заложено греками, от привычных для нашего острова картин — этот старый смуглый крестьянин и его овцы на зеленом холме; склонившиеся над старым колодцем фигуры его дочерей, совершающих набег на благоухающую клумбу с фиалками и ежедневно довольствующихся лишь дюжиной кислых оливок из грязного кулька. На заднике поднимаются в небо башни и контрфорсы рыцарской обители, темные от предчувствия чужого века, чужих обычаев. Но терпеливому ландшафту почти удалось приручить готический север; в атаку на темные утесы замка он послал целое море мандариновых деревьев, волну за волной. Он затопил ров миндальным и персиковым цветом. Он покрыл суровые равелины переливчатым глянцем мха, который остается влажным благодаря какому-то невидимому ключу, пробивающемуся сквозь камни…

После долгих и мучительных поисков Гидеон наконец-то нашел подходящий дом; поскольку дом достаточно просторный, он убедил Хойла вступить в холостяцкое предприятие и снять его на двоих — до весны, когда приедут на Родос их жены. Вилла Мон-дольфо расположена на некотором расстоянии от города, по дороге на Трианду, и последние четыре дня оба новосела были там, посвятили выходные решению возникших домашних проблем. Сегодня днем я получил от Гидеона записку с характерным постскриптумом, приписанным мелким почерком Хойла.

«Торги завершены, сделка заключена. Мне даже жаль, что это в прошлом. Мы сидели на мраморной плите возле входной двери почти шесть часов, пили отличное вино под изумительной шелковицей. Люди, присматривающие за домом, работают на близлежащей ферме. Их скот топчется в нашем дворе. Сизые голуби на башне воркуют, эти звуки похожи на бульканье кальяна. Куропатки, сидящие в плетеных клетках, такие же ручные, как куры, которые повсюду что-то выискивают, роясь в земле. Наш хозяин будто взят прямо из поэмы Гесиода — портрет жесткой кистью на свиной шкуре. Красноватая кожа, физиономия несколько свинячья, довольно напыщенная — но зато чудесные кудри, как волны на голове статуи. Прости за корявый английский. Его жена больше похожа на мопса, чем на свинью, но милая и очень толстая. Двое маленьких детей: один разговаривает дактилем, другой спондеем. И, кроме того, пятьдесят персиковых деревьев, семьдесят яблонь, десять слив, десять ин-жиров и двести рядов лозы… Мальчик мой, это солидная собственность.

Приехал Хойл с Крокером и полкой латинских классиков. Видите, как мы будем жить? По-королевски, благородно. Мы сегодня накупили кучу дров и под первым ниспосланным небесами ласковым осенним дождем (как сережки с деревьев) разожгли трескучий костер. Здесь каменные полы и поэтому замечательное эхо. Приглашаешь друга к ужину; кричишь жене, чтобы пожарила фасоли и подала инжира и, может быть, кусочек зайчатины или куропатки; детей отослали спать; зовешь старика с поля — поскольку в дождливых сумерках собирать виноград нельзя; он входит, жмурясь на огонь, на его пыльных старых щеках поблескивают капли дождя; он берет стакан вина узловатой рукой; мы теперь едим фрукты, салат и каштаны со своей собственной земли…

Красное калавардийское вино крепкое и терпкое… Надо оставить место для Хойла, который хочет добавить пару строк. Приезжайте погостить, непременно».

Постскриптум Хойла гласит: «Гидеон, видимо, совсем спятил. Так жить мы будем разве что через год. Сейчас мы питаемся тушенкой, спим на раскладушках, нас