Читать книгу "Непобедимое солнце. Книга 1 - Виктор Пелевин"

Помню, как солдаты построились в поле огромным квадратом с пустотой в центре – и закрылись щитами, образовав как бы длинную черепаху (мне хотелось сказать «змею», но такого порядка нет). Это было диковинное построение, не принятое в современной тактике – но два с половиной века назад воевали и мыслили по-другому.

Интересно, думал я, если углубляться в прошлое, Красс окажется на середине моста, соединяющего нас с Александром. Какая седая древность!

Один из легатов, переодетый Крассом, прятался внутри квадрата пехоты вместе со своей свитой, в которую отец для смеха поместил нескольких евнухов. На Крассе были желтые перья. Офицер, наряженный его сыном, носил синие перья – оба они метались среди людей и повозок, отдавая приказы. Там же стоял небольшой отряд кавалерии.

А потом появилась парфянская конница – фальшивые катафрактарии и лучники. Им целый месяц готовили стрелы без наконечников – отец рассказывал, что у парфян под Каррами было очень много стрел, и за каждой турмой всадников ехали груженные ими верблюды. В Британии верблюдов изображали ослы.

Всадники принялись засыпать Второй Легион стрелами – и я готов был поклясться, что лицо отца растянулось в довольную ухмылку. Стрелы, конечно, не убивали и даже не калечили, но глаз могли выбить вполне, и провести несколько часов под таким деревянным дождем было сродни порке.

Потом – точно как в древности – парфяне начали ложно отступать, Второй Легион пришел в движение, его квадратный строй разомкнулся, и за парфянами погналась наша конница. Впереди ехал всадник с синими перьями на шлеме, игравший младшего Красса. Дав ему скрыться за холмами, «парфяне» вскоре вернулись оттуда с большой тыквой на пике. К тыкве были примотаны синие перья – она изображала отрубленную голову молодого Красса.

Всего несколько лет назад по Риму возили голову Пертинакса на такой же точно пике – а он целых три месяца был императором. Об этом, я уверен, подумали все – и в первую очередь отец.

Всадник в желтых перьях, изображавший старшего Красса, повалился на землю и стал кататься по ней в фальшивом горе. Мы наблюдали за представлением с холма; отец смеялся, я же был опечален.

Я мало знал о Месопотамии, и начал восполнять упущенное, расспрашивая тех, кто долго там служил. Первое же, что я выяснил, поразило меня до глубины души.

В Каррах, где убили Красса, был расположен самый главный на Востоке храм Луны. Он существовал там уже века, если не тысячи лет. Отец даже изумился, что я об этом не слышал.

– Разве мать тебе не рассказывала?

Я сразу же увидел битву при Каррах другими глазами.

Квадратное построение солдат (на самом деле оно было похоже на нечто среднее между квадратом и кругом) стало казаться мне изображением Солнца, достаточно большим, чтобы его было видно с неба; поражение и гибель Красса – великим жертвоприношением в лунном храме…

Я не мог открыто поклоняться Луне – и вместо этого, как предписывал отец, благоволил культам Митры и Сераписа. Но сердце мое было уже в Каррах.

Я знал, что судьба приведет меня в Парфию. К этому готовил меня отец. Не повторяй чужих ошибок, говорил он, будь в Парфии не Крассом, но Александром…

Когда отец умер, ни я, ни Гета, ставший к этому времени вторым цезарем, не захотели продолжать войну за север Британии. Пусть Каледония отделяется – и живет как знает. Я быстро заключил мир (каледонские дикари были уверены, что спаслись благодаря своим болотным богам), легионы отошли за стену Адриана, а мы с братцем отправились в Рим.

Когда я говорил, что защищался, я не лгал. Братец замышлял мое убийство, и я опередил его совсем немного, это показали под пытками его люди. Увы, злодеем объявляют того скорпиона, который выжил; дохлый скорпион остается в человеческой памяти невинной жертвой. Но можно выжечь саму эту память – и это не слишком сложно. Когда хирург отрезает пораженную гангреной конечность, рану прижигают. Когда отрезают одну из голов империи, раскаленного железа требуется куда больше.

Рим притих. Сначала от страха. А когда я разбил обнаглевших германцев и укрепил северную границу, к страху добавилось уважение.

Император, любил повторять отец, может выбрать своим домом Рим или провинцию. Тиберий говорил, что управлять империей – это как держать волка за уши. Если заниматься этим среди римских излишеств, волку проще будет вырваться и укусить.

Жизнь в Риме – это путь Калигулы, Нерона и Коммода, и кончается он так же, как их судьбы. Жизнь в провинции, среди легионов – это судьба Марка Аврелия и отца. Мой братец успел прогуляться по первому пути. Весело, но недолго. Я же выбрал для себя второй.

Отец хотел, чтобы я стал новым Александром. Но что это значило в наши дни?

Я не мог создать империю – она уже существовала; я мог лишь повторять то, что делал Александр. Я копировал его привычки и манеры. Я даже восстановил македонскую фалангу в Legio II Parfica, хотя эта тактика считалась устаревшей.

Я, кстати, совсем не был с этим согласен. Возможно, фаланга не годилась для Германии или Галлии с их болотами и лесами, но для пустыни, где убили Крассов, лучше ничего еще не придумали. Если бы в тот день наши построились длинной фалангой, щитоносцы прикрыли бы фланги, а потом конница зашла бы парфянам за спину и погнала их на длинные пики, все кончилось бы иначе.

Кроме фаланги, у Александра было еще два секрета.

Он был крайне набожен – и всегда сначала договаривался с богами, а затем уже с людьми. Причем молился он и своим богам, и чужим. Это я перенял у него без труда.

Сложнее было со вторым секретом.

Александр никогда не боялся испачкаться в крови, справедливо считая, что шлюха-история осудит лишь проигравших. Уподобиться ему в этом у меня не хватало решимости; мешала моя природная мягкость, спрятанная под солдатской ухмылкой. Александр же был нежен лицом и жесток сердцем.

Город его имени, Александрия, был источником самых мерзких оскорблений, которыми награждала меня молва. Если бы, намекая на выдуманную кровосмесительную связь между мной и матерью, они прозвали Эдипом меня, я мог бы это снести. Терпеть плевки и оскорбления – удел всех императоров. Но они, что особенно подло, целили в мою мать, называя ее Иокастой.

Мне случалось вступать в близость с красивыми молодыми родственницами, что было, конечно, слегка предосудительно. Но к матери я испытывал только почтение и бесконечную вину за то, что брат умер у нее на руках, забрызгав ее лицо нашей общей кровью. Я и она на одном ложе? После смерти Геты?

В Александрии было слишком много весельчаков. И еще в этом городе развелось чересчур много философов.

Большая их часть была последователями Аристотеля, который, если верить слухам, и отравил Александра в Вавилоне через своих посланцев. Я вполне такое допускал, потому что философия позволяет оправдать любое преступление какой-нибудь пышной фразой; убийца и мятежник всегда найдет в философе надежного помощника, если сможет оплатить его услуги.