Читать книгу "Все было не так - Коди Кеплингер"

Ты.

А ты – и они – столько еще не знаешь. Многие истории смешались, перепутались или исказились. Я даже не знала, насколько.

– Ага, – сказал Майлс. – Не могу понять, хорошо это или плохо.

– Я тоже, – согласился Денни.

Но я знала. Потому что мне становилось тошно от одной только мысли о том, что мы окончим эту школу, наши истории уедут вместе с нами, и коридоры наполнятся искаженными версиями того, что произошло в тот день.

Майлс положил руку на мое плечо.

– Ли, ты как? Выглядишь немного… Ты в порядке?

Я кивнула, потому что боялась, что как только открою рот, меня стошнит.

– Все дело в сегодняшнем дне, – сказал Денни. – В этот день всегда сложно.

– Да, – согласился Майлс. – Всегда.

Они были правы. Этот день всегда вызывал боль. И я была уверена, так будет всегда. Но, сидя здесь, я могла думать лишь о том, что Келли Гейнор, где бы она ни была, еще сложнее.

И это моя вина.

После стрельбы школа начала работать только в августе. Снаружи поджидало несколько съемочных групп, готовых запечатлеть наше возвращение, но не столько, сколько можно было бы ожидать. Прошло пять месяцев, и другие трагедии вытолкнули нашу школу из основного новостного цикла.

Меня обрадовало отсутствие большого количества камер. Не хотелось видеть в новостях свою фотографию. Особенно в тот день, когда я даже не знала, смогу ли войти в здание без панической атаки. Это в считаные часы стало бы сенсационной новостью. «Выжившая в старшей школе округа Вирджил потеряла самообладание, вернувшись на место жестокой расправы». Я превратилась бы в бедную трагическую фигуру, которую еще несколько дней жалела бы страна. А я не нуждалась в чьей-то жалости.

Как и не думала, что заслужила ее.

Тем утром мама попросила подменить ее на работе. Мне кажется, в тот день многие из наших родителей взяли выходной. Все хотели впервые после случившегося подвезти в школу своих детей. Кто-то даже вошел с ними в здание, как в первый день в детском садике.

– Я могу войти с тобой, – сказала мама, когда мы заехали на парковку. Мы смотрели, как в здание вошел выпускник, не отстающий от папы. – И могу остаться, если нужно.

Я покачала головой.

– Нет. Все хорошо.

Как бы сильно я ни волновалась насчет того, что испугаюсь войти, я без тени сомнений понимала, что и мама не сможет с этим справиться. Иногда кажется, что случившееся в тот день затронуло ее больше меня. Это часто бесило меня в первые месяцы. Она словно брала на себя часть моей боли. Я понимала, что она не хотела этого. Понимала, что слишком строга к ней. Но временами мне хотелось на нее накричать. Сказать, что у нее нет права плакать, паниковать или видеть кошмары. Потому что ее там не было.

– Ты уверена? – спросила она, и я уже слышала, как дрожал ее голос. – Ли, можешь не идти, если не хочешь. Я тебе говорила. Можем подумать об обучении на дому или найти другую…

– Мам.

Уверена, она пыталась мне помочь, но эти жалкие предложения скорее раздражали меня. Она работала так много, что я и не могла думать об обучении на дому, и других вариантов, кроме переезда, не оставалось – чего мы точно не могли себе позволить. Эта старшая школа была единственной в округе.

Да и смена школы ничего не изменила бы. Стрельба будет меня преследовать, куда бы я ни отправилась.

– Просто я волнуюсь. Ты была так сильно расстроена, когда мы пошагово разбирали все вместе с детективами. Если не хочешь туда возвращаться…

– Я опоздаю.

Я схватила рюкзак и, выйдя из машины, захлопнула дверь, пока она не успела сказать что-то еще. Поежилась от такого громкого звука и ощутила укол вины. Я слишком часто хлопала этим летом дверями. Но как бы меня ни грызла совесть, я понимала, что не попрошу прощения.

Я посмотрела вперед, избегая взглядом припаркованные на лужайке перед школой машины СМИ. Сосредоточилась только на двери. На той самой, из которой выбежала пять месяцев назад, запачканная кровью лучшей подруги.

Я сглотнула и направилась к зданию с компанией старшеклассников. Возможно, прозвучит абсурдно, но часть меня почему-то считала, что это место будет выглядеть иначе. Будто мы войдем и увидим везде последствия стрельбы. Но все было не так. Главный коридор, столовая выглядели именно так, как в прошлом семестре, до всего произошедшего. Везде чисто, виднеются украшения традиционных школьных цветов – зеленого и золотого, – все бежали к своим друзьям, обнимались и смеялись, как в обычный первый учебный день.

Кажется, мне должно было бы стать легче, но все казалось таким неправильным.

Я уже бывала здесь до этого дня. Несколько свидетелей приходили сюда летом, чтобы помочь детективам в точности определить, что произошло. Но тогда в школе было тихо. Почти пусто. И на несколько секунд можно было притвориться, что я находилась в каком-то другом месте.

Но сейчас все казалось слишком нормальным. Я поняла, что искала в толпе Сару, словно пыталась увидеть ее, как бывало каждое утро в школе. На ее плече висел ярко-фиолетовый рюкзак, в руке сладкий пирожок. И она всегда брала один для меня, потому что знала – ради сна я пропустила завтрак.

Конечно, Сары, ее рюкзака и пирожка здесь не было. Поэтому я просто встала посреди столовой, не понимая, что делать и куда идти.

Тогда я заметила мемориальную доску, большой блестящий черный квадрат на столбе в центре помещения. Единственное изменение в этой части школы, едва ли заметное. Я сделала несколько шагов вперед, посмотрела на доску и пожалела об этом.

На ней перечислялись их имена. Все девять жертв, в алфавитном порядке. Я перечитала их, хотя и так знала наизусть.

Кевин Брентли

Бренна Дюваль

Джаред Грейсон

Рози Мартинез

Сара Макхейл

Ричард Макмаллен

Томас Нолан

Эйден Страуд

Эсси Тейлор

Под именами была цитата Эмили Дикинсон:

«Любимые не могут умереть, ведь любовь бессмертна».

Я ненавидела эту цитату, потому что она лгала. Даже если бы любовь была бессмертной, я не могла отделаться от мысли, что в итоге все твои любимые тоже умрут. Тогда какое это имело значение? Никакого. Такие цитаты только делали жизнь проще. Помогали нам игнорировать тот факт, что забвение неизбежно.

Я потрясла головой, пытаясь заглушить навязчивые мысли. Но не нашла в себе сил отвернуться от доски.

Имени стрелявшего в этом списке не указали. Как и на других мемориальных досках по всему городу. Насколько я знала, этим летом велись ожесточенные споры. Некоторые предлагали его включить. Он ведь всего лишь ребенок. Шестнадцать лет, одиннадцатый класс. Они утверждали, что в каком-то смысле он тоже жертва. Жертва травли, собственного разума, одержимого оружием общества. Как будто это все имело значение. Доска – это единственное, что было не про него, или почему он это сделал. Она была про всех остальных, про нанесенный им ущерб.