Читать книгу "Круговой перекресток - Елена Гайворонская"

– Вот помру, тогда всех выгоняйте! – запричитала бабушка. – Твои баре зато ото всех нос воротят! А сами-то чем лучше? Тьфу!

Хлопнула дверь. Я поняла, что разговор закончен явно не в пользу деда. А значит, набеги придется терпеть и дальше.

Дедова родня разительно отличалась от бабушкиной. Во-первых, она жила в Москве. Вероятно, потому виделись мы значительно реже. Во-вторых, она была немногочисленной. Впрочем, численность бабушкиной родне добавляли бесконечные «хорошие люди», живущие по соседству, которые также обожали столичные вояжи. Да и отношения были намного прохладнее, сводились в основном к поздравлениям с праздниками и застольям по случаю дней рождения. Если бабушкина родня казалась однообразной горластой массовкой, как в старых итальянских фильмах, где все бегают, машут руками и говорят одновременно, дедова легко делилась на вполне конкретные образы.

Клара. Собственно, для меня она была тетя Клара – мамина двоюродная сестра. Ее отец, Петр Иванович, доводился деду родным братом. Мама говорила, что когда-то дед очень помог брату и его семье: поручился за них, устроил на службу. После чего Петр Иваныч сделал хорошую карьеру по партийной линии. Выбился в большие начальники, получил новую квартиру и дачу в Салтыковке. Клара вышла замуж за молодого, подающего надежды старшего лейтенанта Володю, который вскоре отправился служить в Германию. Два раза в год Клара приезжала к родителям с большими чемоданами дефицита, который успешно сбывала в комиссионке. Благодаря Кларе квартира Петра Ивановича тоже напоминала комиссионный магазин. На каждой стене по ковру модной немецкой серии «Розы», на полах пестрые паласы, в сервантах перламутровые «мадонны», на потолках огромные хрустальные люстры, довольно нелепые при панельной высоте в два шестьдесят. У Клары был сын, мой ровесник, Глеб, толстый чванливый мальчишка. У себя он демонстрировал разные диковинные по тем временам игрушки, повторял через слово: «А вот в Германии…» Когда же приезжали к нам, взирал на нашу простенькую обстановку с видом скучающего миллионера. Хотя он доводился мне троюродным братом, а я ему, соответственно, сестрой, никаких теплых чувств мы друг к другу не питали. Клара напоминала мне немецкую фрау из антивоенной комедии: дородная, манерная, жеманная. Короткие волосы вытравлены неестественно белым. Внушительных размеров попа затянута в джинсы – не в низкопробный индийский «Авис», а в родной «Ливайс». Мама просила Клару добыть мне такой же. Клара привезла, но заломила такую цену, что от «Ливайса» пришлось отказаться. Клара оправдалась тем, что ее здорово потрясли на таможне, потому она не может сделать мне дорогой подарок. Обиду мама проглотила, а через неделю мы отстояли в ГУМе за «Ависом». Давали по одному в руки. Какой-то парень стал предлагать деньги за то, чтобы мы купили джинсы на его долю, но мама возмущенно отказалась. Мы даже поссорились. Я сказала, что глупо отказываться от денег, если они сами плывут в руки. Мама гордо заявила, что в нашем роду нет и не будет спекулянтов. Я ответила: «А как же Клара?» Обратную дорогу мы не разговаривали.

Другой родственницей была дедова сестра Мария Ивановна, супруга высокопоставленного чиновника Федора Балашова и мать двух великовозрастных раздолбаев Виталика и Федечки. Виталик был старше брата на десять лет, но смотрелись они одинаково, как школьники-переростки. Виталик – рослый красавец с томным взглядом бархатно-карих с поволокой глаз, обрамленных пушистыми черными ресницами, по замечанию деда, копия Марии Ивановны в молодости. Носил остромодные импортные туфли с узкими мысками, дорогие пиджаки, которые сидели на нем как влитые. Федечка, напротив, пошел в отца – невысокого роста, полноватый, с детскими пухлыми щечками и светлыми локонами, спадавшими до плеч. Одевался нарочито небрежно: в затертые джинсы, безразмерные свитера и яркие кеды, а на торжества к тем же джинсам добавлял бархатный жакет и повязывал крикливой расцветки шарф. Виталик был стилягой и щеголем, Федечка тусовался со столичной богемой и считал себя поэтом. Виталик трудился в каком-то КБ, Федечка был «вечным студентом» института, название которого припоминал с трудом. Виталик обладал легким характером и добродушным нравом. Федечка был обидчив и вспыльчив. Нередко подшофе ввязывался в конфликты, переходящие в драки. Не раз сановный папа вытаскивал младшенького из кутузки, бранил, Мария Ивановна увещевала, Федечка клялся начать с понедельника новую жизнь, но, как настоящий хозяин своего слова, легко давал его и так же легко брал обратно. Любящий отец ни в чем не отказывал избалованным отпрыскам. Они разъезжали на новеньких «жигулях» – невиданная роскошь по тем временам, правда, «жигули» были одни на двоих.

Обзаводиться семьями братья не торопились. С моими мамой и папой дружили, Клару недолюбливали за жадность и заносчивость, ее мужа Вову слегка презирали за безропотность, с которой тот сносил Кларины капризы, и утверждали, что кузина частенько наставляет мужу рога. Братья часто заезжали к нам, иногда вместе, иногда порознь. С Виталиком часто являлись красивые загорелые девушки, будто сошедшие с обложек модных журналов, в очень коротких юбочках, туфельках на высоченных тонких каблучках. Они благоухали волнующими ароматами, от которых приятно щекотало внутри. Однажды я не утерпела и спросила одну, пахшую как майский жасминовый куст, что у нее за духи. Девушка рассмеялась, потрепала меня по голове, вытащила из яркой сумочки флакончик и протянула мне:

– На, возьми, это «Диориссимо».

– О, – радостно воскликнул Виталик, – настоящая женщина растет! Танька, скоро будешь парней лопатой отгонять!

– Перестань глупости болтать, – недовольно проговорила мама.

Федечкины подружки были другими: хипповатыми, развязными, в разноцветных кедах, тертых джинсах, маечках с кричащими картинками или надписями на иностранных языках. Они громко смеялись, чавкали жвачкой, на ходу прихлебывали пиво прямо из бутылки, смолили сигаретки. Носили странные прически, красили волосы в сумасшедшие цвета, наводили синие стрелки до висков, корябались зелеными длиннющими ногтями. Они были веселыми, развязными, их энергия била бесперебойным искрящимся фонтаном.

Мне нравились те и другие. Они были разными, но их объединяло одно: умение радоваться жизни и получать удовольствие. Им плевать было на планы партии по построению коммунизма и происки враждебного Запада – они наслаждались молодостью, музыкой, любовью. Девушки так отличались от серой унылой толпы, что хотелось оставить все и следовать с ними хоть на край света.

На вопросы мамы, когда, наконец, братья остепенятся, отшучивались, бренчали на гитарах и пианино, угощали шоколадными конфетами. Федечка просил почитать «что-нибудь свое». Дяди Феди я не стеснялась и читала свои неумелые вирши. Быть может, оттого, что слушал Федечка всегда серьезно, словно я была не маленькой девочкой, а настоящим взрослым автором, и критиковал не обидно, а говорил: «Очень хорошо, но вот здесь я бы рифмочку подправил, например, вот так…» – и предлагал свой вариант. Все в нашей семье считали Федечку непутевым. Наверное, так и было, но мне он нравился.

У самой Марии Ивановны я бывала редко, и всякий раз переступала ее порог с не свойственной мне робостью. Жила Мария Ивановна в центре, в монументальном сталинском доме с арками и лепными цветами размером с мою голову на фасаде, широкими лестничными пролетами, трехметровыми потолками. Покой жильцов сторожил строгий милиционер, несший круглосуточную вахту за стойкой в подъезде. Две огромные, по моим представлениям, комнаты. Ванна размером с небольшой бассейн. В квартире, казалось, остановилось время. Добротная мебель с резными финтифлюшками – натурального дерева, которую в то время все по наивности меняли на хлипкий ДСП, разползавшийся за пару лет. На окнах гардины цвета зеленого плюша, в тон им – фисташковые светильники, стилизованные под старину. На стенах – пейзажи. На полу мягкие ковры с затейливыми восточными узорам – когда-то Мария Ивановна с мужем жили в Ираке. Тогда интерьер казался мне старомодным, теперь это классика, стоящая немалых денег. Через стекла, настолько чистые, что казалось, их вовсе нет, лился свет. То ли потому, что окна выходили на юг, то ли оттого, что были громадными, в полстены, света было столько, что порой все вокруг – обои, мебель, занавески, ковер на полу – казалось сотворенным из особого солнечного материала, и даже пахло как-то особенно, ярко, по-южному – прогретой древесной стружкой, чуть выгоревшей тканью. На подоконниках цвели буйным цветом благодарные растения, источали сладковатый аромат. От солнечной какофонии становилось щекотно внутри и беспричинно радостно. Мария Ивановна, высокая дама почтенных лет (язык не поворачивался назвать ее старухой), с безупречной осанкой, каштановыми, с легкой проседью, волосами, всегда аккуратно уложенными, с неизменными серьгами с мерцающими темно-зелеными камнями в ажурной золотой оправе, в строгих темных платьях, делавших ее стройнее и выше, улыбалась приветливо и немного прохладно, говорила спокойным ровным голосом, иногда перемежая речь иностранными словами: «мон шер», «мове тон», «пардон», «сильву пле», иногда загибала что-то совсем мудреное. Я относилась к этому как к старческим причудам. Она вообще казалась мне случайно попавшей в наш современный суетный мир века так из девятнадцатого. В альбоме старых фотографий я видела снимок молодой Марии Ивановны двадцатых годов: на картоне, с виньетками по бокам. Она была похожа на киноактрису: светская улыбка, взбитые завитки волос над высоким лбом, прикольная крохотная шляпка-таблетка с вуалью. Вот бы примерить!