Читать книгу "Венский бал - Йозеф Хазлингер"

На протяжении месяца я видел только этот кошмар. Вечерами сидел дома и пил.

«Would you hold my hand»[3]– молил я и ревел в три ручья. Фред и на небесах не подал бы мне руки. Для этого у него были основания.

Когда-то в Брайтоне мы предприняли маленькое морское путешествие вдоль побережья. Фред сидел у меня на коленях. Ему еще не было и двух лет. Берега вовсе не интересовали его. Он смотрел только на море. Потом встал, уперевшись ножками в мои бедра, и взглянул вниз, на кильватерную струю. Я еще крепче обхватил его. Он был заворожен игрой волн. Тянулся вперед, голова была уже за линией поручней. Хедер испугалась: а вдруг я его выроню.

– Но я же держу его, – сказал я.

Она не могла смотреть на это, требовала, чтобы я опустил его на палубу.

– Да не выпущу я его. Чего тут бояться. Он у меня на руках.

Мы переругивались, а Фред смотрел на воду. Потом я снова посадил его на колени. У него покраснели глаза. По щекам катились слезы.

Вот такие воспоминания захлестывали меня, когда я пил рюмку за рюмкой и хватался за голову. Я представлял себе, как кильватерная струя уносит его маленькое тело, как заглатывает его, раскинувшего ручонки, все глубже погружая в мир, где ему не выжить, но которого уже не избежать. А я даже не заметил этого.

После развода я жил в отеле. Фред остался с Хедер в нашем доме. К тому времени я стал военным корреспондентом Би-би-си и уже поэтому месяцами пропадал в командировках. Потом наступило время, когда войны приняли вялотекущий характер. Горячих точек было предостаточно, но создавалось впечатление, что люди с оружием в руках поистратили свои силы. Свирепые диктатуры, еще вчера ловившие и загонявшие в трудовые лагеря своих обличителей, рушились, не оказывая особого сопротивления. Несколько интервью с лидерами оппозиции, несколько картинок грандиозных манифестаций – и я мог лететь обратно. Я почти не вылезал из отеля в Бейзуотере,[4]уставясь в экран и следя за круглосуточным телетекстом Би-би-си с последними известиями. Я ждал настоящего дела. Чуть ли не через день мне звонили родители, уверяли, что я хоть сейчас могу занять свою комнату дома в Хэмпстеде.[5]А если угодно – и две. Нельзя же вечно быть постояльцем. Надо пристать к твердому берегу. Иначе с ума сойдешь. Родители говорили со мной по-немецки. Мать – с чешским, отец – с венским акцентом. – Не надо мне ничего твердого, – отвечал я. – Меня от него воротит. Я всегда разбивал себе нос о твердое.

Они не унимались. Я не говорил им, что давно уже подыскиваю подходящую квартиру. И главное – подальше от Хэмпстеда. Наконец я нашел маленький дом в Кенсингтоне. Он стоял в узком кривом переулке на задворках Хай-стрит. Здесь было тихо. Если на мостовой поставить автомобиль, второму уже не проехать. Комната и кухня на первом этаже и две спальни наверху – вот и весь домик. Мне этого вполне хватало. Свое бюро я разместил в нижней комнате, одна из спален предназначалась для Фреда или для гостей. Фред так и не переступил порог этого дома. На стене у входной двери я заприметил рисунок мелом. Какие-то горы и солнце над ними. Я не стирал рисунок, пока он не исчез сам собой, смытый дождями. Возможно, его сделал Фред. Мне хотелось так думать. Я платил алименты и по-прежнему оплачивал жилье на Толбот-роуд, но не поддерживал контактов с Хедер и с Фредом. До тех пор, пока однажды она не позвонила мне.

– Хочу поставить тебя в известность, что твой сын бросил школу и пристрастился к героину.

Я был готов встретиться с ним, но Хедер сказала, что не знает, где он болтается.

– Не удивлюсь, если он вдруг заявится, чтобы ограбить меня.

Позднее она сообщила, что, насколько ей удалось выяснить, он часто бывает на Уолворт-роуд. Я не раз доезжал на метро по ветке Бакелу до конечной станции Элефант-энд-Касл. Ни один из лондонских кварталов не имеет такого удручающе американского облика, как Уолворт-роуд, я исходил тут все вдоль и поперек, заглядывал в пабы Восточной улицы и во все фастфуды. Каждого встречного наркомана спрашивал про Фреда. Все впустую. Один из них в полной отключке сидел на парковой скамье. На лице – зеленая татуировка в виде паутины. От него я не добился ответа. Я тряс его за плечи. Он только смотрел на меня усталыми стеклянными глазами. Но, кажется, понимал, что от него требуется, он знал Фреда. Однако ответа я из него так и не вытряс. Мои поиски были безрезультатны.

Я позвонил Хедер. Она назвала день, когда должен прийти Фред. По крайней мере – обещал.

В ночь перед встречей я не сомкнул глаз. Я был уверен, что у меня ничего не получится. Я хотел предложить Фреду свою помощь. Он в любое время мог бы рассчитывать на меня, даже если его пока интересовали только мои деньги. Я бы дал. Я выдавал бы их как бы на суточный паек, чтобы не терять контакта с ним. Но что, если он откажется от моей помощи и вообще не пожелает иметь дела со мной? Я ломал голову над тем, как приручить его, и ничего не мог придумать. В семь утра, даже не надеясь уснуть, я спустился в нижнюю комнату. Экран телевизора подсказал тему: начало войны в Заливе. Спустя три часа я уже сидел в самолете, уносившем меня в Саудовскую Аравию.

Мне все кажется, что он всего лишь вышел куда-то и скоро снова будет дома. Когда он погиб, я не хотел ни на минуту отпускать его от себя, как будто еще можно было что-то сделать. Он был где-то рядом. Я спиной чувствовал его взгляд. В Вене у него была квартира в том же доме, где жил я. Мне казалось, я слышу, как отпирают дверь, как ночью он возвращается домой с друзьями. Я выходил на лестницу, крадучись спускался вниз, дождавшись, когда на площадке погаснет свет. Стоял перед его дверью и прислушивался. Потом отпирал дверь, ложился на его постель. Я вдыхал запах Фреда. Я мог вообразить, как он смотрит в лицо смерти и все же не прекращает съемку. У него был шанс остаться в живых. Людей в ложах и на верхнем ярусе смерть настигла чуть позже, чем тех, кто находился внизу. Они еще двигались, а в партере все уже замерло. Если бы он сразу решил, что надо спасаться, он был бы единственным оператором из тех, кому удалось уцелеть.

На маленьком мониторе он видит, как валятся на пол люди внизу. Он чувствует запах горького миндаля. Вот тут-то и надо было бежать в режиссерскую. Но он остается. Ему обжигает глаза. Его просто выворачивает. И он вдруг понимает, что и ему осталось жить считанные секунды. Но, даже не пытаясь бежать, он ведет съемку и приближает объект. Все вокруг размыто, предметы разбегаются, точно круги на воде. Его тошнит. Он делает шаг в сторону, чтобы исторгнуть рвоту. Но рука все еще на камере. Тело сводят судороги. Он оставляет камеру, ищет опору. И тут срывается, падает в какую-то пропасть, пролетает тысячи метров. Он уже не может дышать, не может управлять телом. Пропасть бездонна. Словно бой курантов, откуда-то издалека доносятся последние крики других умирающих. Он чувствует, как в нем занимается огонь, и с ужасающей быстротой пожирает его изнутри. Пока из него не извергся пылающий шар, пропавший в далекой мгле.