Читать книгу "Венский бал - Йозеф Хазлингер"

Он просто опередил меня, и домой его уже не залучить.

В короткий промежуток времени между двумя войнами – в Заливе и в Югославии – мне впервые за несколько лет удалось повидать Фреда. Только не он пришел ко мне, а я должен был проследовать на его территорию. В качестве места встречи он назвал мне по телефону шалман на углу Стоквелл-роуд и Брикстон-роуд. Я никогда не был в этом квартале. Знал только, что здесь живут преимущественно черные и азиаты. Войдя в трактир, я был приятно удивлен. Вопреки моим ожиданиям – почти пустой зал, совсем не похожий на замызганный вертеп. Круглые черные столики, стулья из алюминия, разве что музыка звучала громковато. Фреда еще не было. Я заказал капуччино. В углу мерцал телевизор с отключенным звуком. На стене – две репродукции Хоана Миро. За низкими окнами мелькали пешеходы – чернокожие женщины и дети, иногда мужчины. Между ними лавировали подростки на велосипедах. Потом пришел Фред. Я с трудом узнал его. Голова обмотана палестинским платком. На ногах грязные стоптанные сандалии. Он сел напротив и с ухмылкой посмотрел на меня.

– Что будешь пить? – спросил я.

– Пиво. Вортингтонское горькое.

Я и себе заказал бокал. По всей видимости, Фред давно не мыл руки, под ногтями траур. Средний и указательный пальцы правой руки пожелтели и побурели от никотина. Он извлек табак из кармана штанов и свернул сигарету. Я видел, как у него дрожат руки. Самокрутка не получалась, он бросил ее на пол и принялся за новую. И опять неудача. Табак просыпался на стол, бумага порвалась. Я предложил ему свою сигарету. Он взял пачку и взглянул на штрих-код.

– Это можно поймать по радиосигналу. Они найдут тебя где угодно.

– Кто?

– Нацисты.

– С чего ты взял?

– Я схлестнулся с ними. Если бы не помогли французы, нацисты давно бы накрыли меня.

Из его рассказа следовало, что он находится под защитой французского посольства. А недавно в общественном туалете якобы встретил Франсуа Миттерана. Справляя малую нужду, президент якобы заверил Фреда, что ему нечего бояться. Я слушал и кивал. Сигарета истлевала на глазах. Курил он жадно. А пиво только потягивал. Он то и дело вглядывался в содержимое бокала, рассматривал его на свет.

Он сказал:

– Они используют отравленную воду. Теперь она повсюду.

Потом поинтересовался, установил ли я фильтры на водопроводных кранах. Сам он пьет только профильтрованную воду. И Фред рассказал о новом water purifier.[6]Он даже знает человека, который изобрел эту штуку.

Неожиданно Фред встал и пошел. Я подумал, что он решил отделаться от меня. Но он просто пересел за столик ближе к стойке.

– Там слишком много лучей, – пояснил он.

Я с бокалами и сигаретами последовал за ним. Спросил, где он живет.

Он не торопился отвечать и опять с усмешкой посмотрел на меня.

– Там, где я живу, – сказал он, – окна заколочены наглухо. Нацистам меня не достать.

Я не знал, что ответить. Он добавил, что и французы советовали ему не сидеть близко к окнам.

Я спросил про лучи: разве они могут проходить сквозь дерево? Он пропустил это мимо ушей, зато сообщил, что за последнее время четыре раза перечитал «Мадам Бовари». Затем вдруг задал вопрос насчет моей личности: кто я, не Стэн ли Паркер?

– Стэн Паркер?

– Так ты не читал «Древо человеческое» Патрика Уайта?

– Читал когда-то. Но это было давно. Тот человек, что умирает в конце, разве его звали Стэном Паркером?

Фред снова попытался смастерить сигарету. Я протянул ему свою пачку.

– Оставь себе.

Но он не взял. На его кисете не было штрих-кода.

– На что ты живешь? – спросил я.

Он усмехнулся. Палестинский платок был надвинут до самых его рыжеватых бровей.

– Ты – не Стэн Паркер.

– Тебе нужны деньги?

– Я буду продавать water purifier.

– Стало быть, деньги есть.

– Дай мне сотню фунтов. До завтра. О'кей?

Я дал ему сто фунтов. Он вдруг заторопился.

– Встретимся завтра, здесь, в это же время, – сказал он.

Он поставил бокал и вышел на улицу. Я смотрел через окно ему вслед. Он шагал по Брикстон-роуд, направляясь, видимо, к станции метро, но потом свернул влево, на Электрик-авеню. Тогда я решил двинуться за ним, однако его и след простыл. У арки железнодорожного моста сидел тот самый наркоман с зеленой паутиной на лице.

Фред погиб. У него была густая рыжая борода. Как и у меня в молодости. Во время павильонных съемок он иногда отлучался покурить. Только в тот вечер, в Венской опере, изменил своей привычке. Я не велел ему выходить.

– В любой момент я могу задействовать твою камеру, – сказал я тогда. – Через нее лучше всего виден оркестр.

Инженер

Пленка 1

«Всякая культура имеет право развиваться без помех, всякая культура имеет право сохранять свою чистоту».

Эта мысль, как рассказывал нам Нижайший, осенила его в ту пору, когда он приехал в Вену и вынужден был повторить тяжкий путь своего отца. Отец его, деревенский паренек, отпрыск бедного семейства из лесной глухомани, в тринадцать лет был поставлен перед выбором: либо всю жизнь горбатиться батраком, либо пробиваться, стиснув зубы и полагаясь только на себя. Он выбрал второе, увязал свои пожитки и рванул из родных краев.

«Поскольку, – говорил Нижайший, – полвека спустя предстояло то же самое, это служит убедительным доказательством, что мы топчемся на месте, что вся Вторая мировая война была пустой затеей. В семнадцать лет я вынужден был пойти на то же почти непосильное решение, что принял отец в свои тринадцать. Если уж я решил пробиваться, надо было забыть про все остальное».

Есть некая нетронутая чистота души, «голос характера», как это называл Нижайший, что сильнее всякого опыта. Отца все урезонивали, отговаривали, хотели даже силком удержать дома. Батраков, видно, не радовало, что один из них пытается избежать убогой доли. Никакой иной они и представить себе не могли. Наверное, мысль о том, что несчастье их собственной жизни продлится в грядущих поколениях, для них как бальзам на душу.

«Обыкновенная жизнь, – с самого начала внушал нам Нижайший, – судьбопослушна. Не ориентируйтесь на планку обыкновенной жизни. Она видит свои высоты и бездны сквозь голубое бельмо телевизора. Ей до смерти страшно бросить вызов судьбе, ведь она боится честного взгляда на собственное убожество».

Несмотря на то что Нижайший строго пенял нам за всякие высказывания о его превосходстве над другими людьми, он не был человеком обыкновенным. И это казалось тем более очевидным именно потому, что подобные суждения возбранялись. Его присутствие было настолько ощутимо, что в этом смысле никто не мог сравниться с ним. Когда он входил, все сразу замечали это, даже не глядя на дверь. Никто не делал из него лидера, главаря: он просто был таковым. Все становились его верноподданными. Часто для этого от него не требовалось ни единого слова. Достаточно было взглянуть ему в глаза, чтобы понять его мысли. Глазами он мог сказать все. Этот язык был не менее значим, чем произнесенные им слова. Может, полным согласием этих двух языков и объяснялась его уникальность. Он был самим собой, и только собой. Нет, он был нами. У меня ни разу не возникало ощущения, что он желает чего-то для себя. Он являл собою наше Движение, воплощая его с предельной полнотой и завершенностью. Мы обретали в нем себя. Не знаю, сумеете ли вы это понять. Ничто не могло укрыться от него. Он был всегда неотступен, что ли, всегда в нас. Когда он смотрел на меня, создавалось впечатление, что он видит насквозь все закоулки моих мыслей. Стоило ему бросить короткий взгляд – и я не знал, куда деваться от стыда. Хотя глаза его были само спокойствие. Включалась тончайшая мимическая техника. Согласованная игра бровей, век, ресниц и всей мускулатуры лица доносила мысль быстрее и непосредственнее всяких слов. В какой-то миг все это слагалось в чеканно-четкий рисунок – и каждый из нас понимал, что это означает. Его глаза поучали и наказывали. Мимолетный взгляд – и порядок восстановлен. Как правило, этого было достаточно. Всем, кроме разве что Файльбёка в более позднее время. Но Файльбёк с самого начала считался у нас заблудшей овцой.