Читать книгу "Абсурдистан - Гари Штейнгарт"

В ту самую ночь я начал представление детройтской песенкой, которую люблю исполнять в летние дни:

О, дерьмо,

Вот и я,

Заткни свою пасть

И прикуси язык.

Алеша-Боб, в своих рваных штанах от Хельмута Лэнга и спортивном бумажном свитере нашего колледжа Эксидентал, подхватил мелодию:

Эй, девчонка.

Думаешь, ты крутая?

А ну-ка посмотрим.

Как ты крутишь задницей.

Наши мелодии разносились над четырьмя понтонными мостами «Русского рыболова» («Нерест лосося», «Имперская стерлядь», «Капризная форель» и «Нежная семга»), над всем крошечным искусственным озером, как бы оно, черт побери, ни называлось (озеро Доллар? пруд Евро?), над автостоянкой, где один из этих придурковатых работников только что поцарапал мой новенький «лендровер».

А вот и та сука

Приплелась сюда

Боксировать мой поц.

Как Кассиус Клей.

— Спой это, Папаша Закусь! — подбадривал меня Алеша-Боб, используя прозвище, данное мне в Эксидентал-колледже.

Моя фамилия Вайнберг

Я люблю ЛСД

Чую своим

Еврейским носом

Все в дерьме Эй, ты!

Кто такой?

Блюй блюй блюй.

Поскольку это Россия, страна крестьян, втиснутых в неуютную современность и обожающих совать нос в чужие дела, всегда найдется какой-нибудь идиот, который попытается испортить тебе веселье. Так что один бизнесмен, загорелый киллер средней руки, стоящий неподалеку вместе со своей одутловатой девушкой из какой-нибудь провинции, где полно коров, немедленно привязывается к нам:

— Ребята, ну что вы поете, как африканские студенты, приехавшие по обмену? Вы оба с виду такие культурные (другими словами, отвратные жиды) — так почему бы вам вместо этого не почитать Пушкина? Разве у него нет хороших стихов о белых ночах? Это было бы очень уместно и кстати.

— Да если бы Пушкин был жив сегодня, он бы стал рэппером, — возражаю я.

— Это верно, — говорит Алеша-Боб.

— Знай наших! — перехожу я на английский.

Наш друг, пламенный поклонник Пушкина, пристально смотрит на нас. Между прочим, вот что получается, когда не учишь вовремя английский язык: ты не можешь найти слов.

— Да поможет Бог вашим детям, — произносит он в конце концов, взяв свою леди под руку, и ведет ее на другую сторону понтонного моста.

Дети? Он говорил о нас? Что бы сделали Айс Кьюб или Айс Ти в подобной ситуации? Я потянулся за мобильником, готовый набрать номер своего психоаналитика с Парк-авеню, доктора Левина, чтобы поведать ему, что меня снова оскорбили и травмировали и что меня снова лишил почвы под ногами русский соотечественник.

И тут я услышал, как мой слуга Тимофей звонит в специальный колокольчик. Мобильник выпал из моей руки, поклонник Пушкина вместе со своей девушкой исчезли с понтонного моста, а сам мост уплыл в другое измерение, и даже доктор Левин и его щадящие американские методы превратились в отдаленное жужжание.

Пришла пора трапезы.

С низким поклоном Тимофей подал мне поднос с поджаристыми кебабами из осетрины и графинчик «Блэк Лейбл». Я рухнул на жесткий пластмассовый стул, который изогнулся и скрутился под моим весом, так что стал походить на современную скульптуру. Я склонился над осетриной, с закрытыми глазами принюхиваясь к ней, как будто молча вознося молитву. Мои ступни соединились, лодыжки в нетерпении терлись друг о друга. Я в своей обычной манере приготовился к трапезе: вилка в левой руке, правая, сжатая в кулак, лежит на колене, готовая нанести удар любому, кто посмеет забрать мою еду.

Я вгрызся в кебаб из осетрины, наполнив рот хрустящей корочкой и нежной мякотью. Тело мое трепетало, героический кишечник крутился против часовой стрелки, груди бились друг о друга. Как всегда, явились привычные образы, навеянные едой. Я сам, мой Любимый Папа и моя молодая мама в лодке, смахивающей на белого лебедя, проплываем мимо грота, а вокруг нас звучит ликующая музыка сталинской эпохи («Вот мой паспорт! Что за паспорт? Это мой большой красный советский паспорт!»); влажные руки Любимого Папы потирают мне брюшко, а гладкие, сухие руки мамочки ласкают мне затылок, и охрипшие, усталые голоса родителей повторяют дуэтом: «Мы любим тебя, Миша. Мы любим тебя, медвежонок».

Мое тело начинает покачиваться — так качаются набожные люди, углубившись в молитву. Я прикончил первый кебаб, а потом еще один, подбородок мой лоснится от сока осетрины, груди трясутся, подрагивают, словно к ним приложили лед. Я отправляю в рот еще кусочек рыбы, сдобренный петрушкой и оливковым маслом, вдыхаю запахи моря; моя правая рука все еще сжата в кулак, нос касается тарелки, остатки осетрины пристали к ноздрям, мой маленький обрезанный khui горит от радости облегчения. А затем все заканчивается. Кебабов больше нет. Я остался с пустой тарелкой. О господи. Где же я теперь? Брошенный медвежонок без его рыбки. Я плеснул себе стакан воды в лицо и промокнул салфеткой, которую Тимофей заткнул за ворот моего спортивного костюма. Я взял графинчик «Блэк Лейбл», прижал к своим холодным губам и одним поворотом запястья влил его себе в глотку.

Мир вокруг меня был золотистым, вечернее солнце осветило ряд качавшихся ольх; на ольхах пели чижи, эти желтые полосатые птички из наших детских стишков. Мои мысли обратились к сельской жизни и к Любимому Папе, который родился в деревне и для которого была полезна сельская жизнь, ибо только там — когда он дремал в коровнике, голый и уродливый, — выражение его распухшего арамейского лица становилось счастливым. Надо бы как-нибудь привести его в «Дом русского рыболова». Я купил бы ему несколько охлажденных бутылок его любимой водки «Флагман», прогулялся с ним к самому дальнему понтонному мосту, обнял за плечи, обсыпанные перхотью, прижал к себе его крошечную головку лемура и заставил бы понять, что, несмотря на все разочарования, которые я доставил ему за прошедшие двадцать лет, мы двое должны быть навсегда вместе.

Освободившись от власти еды, я заметил, что демография вокруг понтонного моста «Нерест лосося» изменилась. Появилась группа молодых сослуживцев в синих блейзерах, возглавляемая фигляром в бабочке, который играл роль затейника: он разбивал сослуживцев на команды, совал удочки в их слабые руки и заставлял петь хором: «Ры-ыба! Ры-ыба! Ры-ыба!» Что же тут такое творится, черт побери? Не первый ли это признак прихода русского среднего класса? Может быть, все эти идиоты работают в немецком банке?

Между тем все взоры обратились к поразительной женщине постарше в длинном белом платье и черных жемчугах, которая забрасывала удочку в искусственное озеро. Это была одна из тех загадочных элегантных дам, которые, кажется, явились из 1913 года. Казалось, будто все эти красные пионерские галстуки и крестьянские блузки из нашего дурацкого советского прошлого не коснулись этой шеи и хрупких плеч.

Должен сказать, что не очень-то жалую подобных людей. Как же можно жить вне истории? Кто может заявить, что свободен от нее благодаря красоте и хорошим манерам? Единственное мое утешение заключается в том, что ни этому очаровательному существу, ни молодым служащим немецкого банка не поймать сегодня вкусной рыбки. Любимый Папа и я заключили соглашение с дирекцией ресторана «Дом русского рыболова»: когда кто-то из Вайнбергов берет в руки удочку, племянник владельца надевает акваланг, заплывает под понтонный мост и насаживает лучшую рыбу на наши удочки. Таким образом, единственное, что получит за все свои усилия Царевна в Черных Жемчугах, — это какую-нибудь безвкусную, захудалую горбушу.