Читать книгу "42 - Томас Лер"

Что мне известно об Анне и Борисе? Как и я, они были журналистами. Вот уже несколько лет я знаю наизусть каждое слово в каждой доступной мне газете. За одним исключением — «Бюллетень Шпербера». Распространяется только в Швейцарии. Раз в квартал, в первый понедельник первого месяца он появляется в четырех определенных местах. Нулевой номер я всегда ношу при себе, поскольку в нем содержится жизненно важная для нас информация: «Полный перечень человечества (поелику оно хронифицировано)» и «Пять закономерностей доктора Магнуса Шпербера касательно поведения хро-нифицированных». Филолог-классик Шпербер редактировал некий расторопный научный журнал, пока не возглавил лучшее новостное агентство на свете, издающее единственный быстрый и по-настоящему актуальный журнал, или «Интеллектуальный листок», как гласит подзаголовок. Изначально шапку должен был украшать кастрированный Сатурн. Но потом Шпербер избрал эмблемой сломанную стрелу. Застывшая в воздухе стрела Зенона — образ многозначительный и понятный любому школьнику[5] .

Сажусь за самый дальний столик кафе с видом на Лиммат. Над головой парит сверкающее металлическое произведение искусства: липовые листья, переплетенные ветки, всегда одинаковые искры солнечных зайчиков и безукоризненно четко вправленные сапфиры неба — пугающе прекрасные, бездвижные интарсии, жаждущие летнего ветерка, который всколыхнет их, зазвенит бокалами на столах, взовьет хороводом листки моего задумчивого соседа, разложившего пасьянс записей вокруг толстого учебника. И мы когда-то учились, когда не о чем стало рассказывать и учебник мира застыл открытым на одной-единственной странице. Самоочевидно, что предметом изучения мы выбрали то, до чего рукой подать: стрелу. Потом пришли безудержность, безнадежность, беззаконие. Лишь немногие из нас оказались настолько сильны или невменяемы, что вели себя вопреки «Пяти закономерностям».

Пожалуй, не пойду сегодня до самого берега. А то еще ненароком обижу на глазах у прохожих мою Азию с ее удивительно прочно сидящей фиолетовой шляпкой. Насколько я могу судить, учебник моего соседа посвящен юриспруденции. Для нас имеют силу только законы Шпербера. В них нет ни параграфов, ни штрафов; их свод — это уже наказание. Они посвящены нам и относятся исключительно к сфере психологического. Краткие неотвратимые пророчества. В десятистраничном нулевом номере «Бюллетеня», во-первых, перечислялись четыре «киоска» в Женеве и окрестностях, где будут доступны следующие выпуски. Раздаточный пункт номер один — кафедра представителя Заира в Зале Совета во Дворце наций. Пункт номер два — ящик ночного столика в номере супруги известного оперного певца в отеле «Армюр» (ситуация, в которой встречает эта дама, предполагает у посетителя чувство юмора). «Полному перечню человечества» предшествует страница с «Пятью закономерностями». Комментарии Шпербера излишни, законы состоят из одних заголовков:

1.Шок

2. Ориентирование

3. Надругательство

4. Депрессия

5. Фанатизм

Вот они, ступени нашей дегенерации. В этом кафе с лакированными зелеными металлическими столиками, с по-цюрихски непринужденными замороженными официантами, с раскинувшейся над посетителями сияюще-застылой листвой мне на какой-то (точно отмеренный моими тремя наручными часами) момент кажется, будто секундная стрелка в мире так и не двигалась. Напоследок делаю глоток минералки из бутылки моего соседа. Если бы РЫВОК — наш второй ШОК — застиг меня где-нибудь на Востоке, встреча на озере потеряла бы смысл, я пришел бы сюда через много месяцев.

4

Согласно первоначальной гипотезе Мендекера, мы должны были ничего не видеть или же передвигаться в свете слабых вспышек, причем остановка грозила бы полной темнотой. Без отдыха шататься по полуденной жаре. На почтенный каменный портал цолликонского[6] кладбища кто-то водрузил большие часы с белым циферблатом, какие обычно висят на вокзалах или в заводских цехах.

Последние два дня в Цюрихе. Они уже были однажды, на моем давнем, первом пути из Мюнхена в Женеву. Тогдашние спокойствие и сосредоточенность предвещали, оказывается, смертельный покой. В том же кафе, где недавно рассматривал статую студента-юриста, я писал тогда открытку Карин. Писал, что нахожусь в месте, по-своему совершенном, которое, похоже, никто не хочет покидать, откуда ничто не рвется наружу. Писал, что город и озеро мнятся мне окутанными какой-то чрезмерной умиротворенностью, словно накрыты просторной снежной шапкой, но в заповедном воздухе незримо и эффективно, как чихательный порошок, растворен соблазн разрушения.

Больше ничто не рвется и не может вырваться наружу. Откуда у меня это опережение будущего, звучащее словно прощальное письмо самоубийцы, неслышимый голос о немыслимом пространстве. «Когда ты будешь читать эти строчки, я уже умру… Когда ты будешь читать эти строчки, тебе останется жить несколько часов…» Да нет же, то был всего лишь привет из тихого заповедного места, откуда ничто не могло вырваться наружу, никакая открытка с видом озера и Гларнских Альп в летний день, почти как в час моего исчезновения. Да и достигни она Карин, ничего бы не изменилось. Разве что одна — вытесанная из гранита — мысль моей жены была бы обращена ко мне, и я говорил бы себе, что неким замысловатым образом ей известно, где я нахожусь.

Зашел на вокзал, сверился с десятком-другим часов. Пассажиры, чемоданы, тележки с кладью. Ни Бориса, ни Анны. Никаких новостей. И вдруг испугался эмблемы Швейцарских федеральных железных дорог, как будто я впервые ее увидел. Крест, на концах длинной поперечины устремились в разные стороны две стрелы. Противоположные векторы, равные силы. Многотонная тяжесть, что удерживает поезда на рельсах. Взмахи рук, объятия, горы поклажи — осененные распахнутыми в вышине голубиными крыльями. На табло — каскад городов, часов и минут. Быстро выхожу к памятнику какому-то промышленнику или пионеру железных дорог. Ни светофоров, ни «зебры». Пешеходам дозволено подбираться к вокзалу только под землей. (Им, не нам — небожителям!) Стремительно шагаю между бамперов и выхлопных газов.

Нам нет смысла вести себя разумно — если не брать в расчет событие, две недели тому назад выбившее нас из колеи, из рутины наших потерянных лет. Хотя на самом деле не было ни грома, ни молнии. Ничего не обрушилось. Даже не вздрогнуло. Я шел по многолюдной мюнхенской

Мариенплац[7]. Два шага. Чтобы понять, подумайте о только что промелькнувших секундах. Спокойный вздох. Два удара пульса. Для большого сердца — один. Аккорд уличного музыканта. Прохожий навстречу — и уже разминулись. Мимолетное равнодушное движение вдалеке. Вдумайтесь в нашу жизнь и поймете: большего и не надо, чтобы перевернуть наш мир вверх дном, чтобы разорвать нас на части. Словно бомба взорвалась над нами. Опять как вначале. Снова мы — тени, черные полуденные птицы в погоне за светом, узники одного взмаха ресниц. 12:47. Прошел десятый день.