Читать книгу "Сиреневая драма, или Комната смеха - Евгений Юрьевич Угрюмов"

пошла, и те

(анютины глазки и сатиры) тоже – то останавливали свой взгляд, то продолжали

провожать, останавливали взгляд и снова продолжали провожать её взглядом.

«Этого не может быть, – подумала внучка Лиза – ей нравились сатиры на

дверях, – но, они же деревянные…» И только она хотела отнести это на счёт

своего большого волнения или каких-нибудь фантазий от нежного страдания,

как сатиры затряслись и, как показалось внучке, надули щёки.

«…наверное, от обиды – за то, что их обозвали деревянными», – подумала

внучка, хотя, она могла поклясться, что не произнесла ни слова вслух. Потом

раздался скрип петель… может лодочных уключин (может, кто-то проплывал на

лодке по речке Чернавке) – словом, наконец, дверь, наконец, открылась, и из неё

вышел господин Кабальеро. Внучка Лиза так растерялась, что застыла на месте,

будто она была какая-нибудь напроказившая нимфа, готовая превратиться в

тростник, в лавровое дерево, в куст сирени, в ручей, в медведицу, в кобылицу, в

ворону, в паучиху, в белоснежную тёлку или в созвездие на небе…1 и только

глазки её блестели (глазки у внучки были красивые и большие), смотрели на

сатиров, а губки шептали что-то непонятное, невнятное, недоумённое «…это…

я… хотела… не…» (а губки у внучки, были тоже красивенькие и пухленькие).

Кабальеро некоторое время смотрел на чудесное вдруг оказавшееся перед ним

создание, потом, следя за взглядом замершего в нездешней красоте (настоящая

нимфа) создания мифов и грёз, посмотрел на сатиров, потом переложил зонтик

в левую руку, правой же коснулся ярко-фиолетового с серебряным пушком

берета на голове и сказал «Моё почтение!», и зашагал своей дорогой. Внучка

Лиза тут же опомнилась и сделала что-то вроде маленького Knicksen 2 и,

правильнее будет сказать (раз маленький), Knicksenchen, но было уже поздно –

Кабальеро знака приветствия и уважения не увидел, а может и увидел, только

не подал виду.

1Все мифы на эту тему, я надеюсь, известны читателю: это когда преследуемая нимфа, убегая от Аполлона, или

Пана, или и т.д. молит богов спасти её от преследователя и боги мольбам внимают, превращая бедняжку во что

только они сами хотят, но обязательно не в то, во что хотелось бы самой нимфе.

2Книксен (нем.)

7

Ах, как ругала себя внучка за такую нерасторопность. «А был же шанс! ах,

бабушка! а может он что-то знает-может-что-нибудь!» – легкомысленная и

навеянная чем-то тайно-ещё-непонятным нам идея! и внучка бросилась вслед,

даже ещё не зная что она скажет этому чертополоху (почему чертополоху? она

не могла себе объяснить; может из-за пелерины, но такое в голове само собой

сложилось слово). Внучка бросилась вдогонку и вдруг увидела как солнечный

луч вонзился в фиолетовый берет на голове господина с зонтиком, и берет

вспыхнул, как вспыхивает сухая деревяшка, когда на неё направляют солнечный

же луч через увеличительное стекло; потом заметались искры: по пелерине, по

колючим растопыренным рукам; потом пелерина загорелась, и вдруг весь

господин, подобно неуправляемой петарде, зашипел, заметался, взмыл вверх и,

не долетев до солнца, рухнул вниз; вонзился в куст крапивы в канаве за

заборчиком. Куст взорвался разноцветными крапинками, а одинокий одуванчик,

от сильного движения воздуха, распался, как лопнул, и повис серебряными

зонтами; а его трубчатый зелёный стебель согнулся, будто он был

вопросительный знак, и сказал: «А без лишних движений и шума, ну никак

нельзя, да?». Нимфа развела руками, будто хотела сказать: «А я-то здесь

причём?» – сама же перегнулась через заборчик, пытаясь разыскать упавшего

господина Петарду, но на месте падения лежал лишь фиолетовый берет, а когда

внучка присмотрелась получше, оказалось, что это и не берет даже, но просто

цветок репейника.

Прелестная наша Лиза и так, и этак пыталась что-нибудь разузнать про

молодого человека (а теперь, заодно, и про дом с нескрипучими дверными

петлями; было очень любопытно) и, однажды, даже попробовала что-нибудь

рассмотреть, аж с другой стороны Чернавки, потому что огороды выходили, как

я уже сказал, к самой реке; но это было далеко и, пожалуй, ей помогло бы sköne

Ocke, чудесное стекло, элегантная подзорная трубка, которую за Tre Zecchini

продал влюблённому в искусственную куклу студиозусу Натанаэлю господин

Коппелиус – известный оптикус, механикус и продавец барометров, и она

увидела бы и господина с зонтиком, сидящего на веранде в плетёном кресле, за

плетёным же, из лозы столом и разглядывающего через лупу гербарий из

лекарственных цветков, и молодого человека с удочкой, сидящего под большим

ивовым кустом…

Но, такого персонажа (механикуса Коппелиуса) в нашей драме нет, да и

время ещё, пока, не совпало, не состыковалось: тогда, когда молодой человек

сидел с удочкой – внучки не было на другой стороне Чернавки, а тогда, когда

внучка пыталась что-нибудь рассмотреть с другой стороны Чернавки -

господин Кабальеро не рассматривал через лупу гербарии… да что там

говорить… о времени – особый разговор.

Есть ли такой писатель или поэт, который хоть пару мудрых слов не

посвятил феномену времени. Я, конечно, как и все, не обойду его (время)

молчанием… мало того, господин Время в нашей драме достаточно

невторостепенный персонаж.

8

А сирень, между тем, цвела, сирень сводила с ума, сирень струила запахи и

испускала флюиды, и чего только она не испускала и не струила, чтоб разбудить

любовные фантазии и довести их до умопомрачения.

И доводила.

Надышавшись сиренью, внучка впадала в неистовое любовное томление, и

ночью ей снились живые сны. Смятенная, сначала она не могла никак заснуть,

переворачивалась с боку на бок, раскидывалась на хрустящих накрахмаленных

простынях, комкала подушку, трогала себя… а потом засыпала… и оказывалась

на известной скамейке под кустом сирени. Куст дышал в самое ухо, клал свою

бессовестную руку на оголённую грудь, гладил её и добирался туда… и тогда:

поднимался занавес и приоткрывались покровы – розовые, как вечерняя Заря,

которую дарил Изиде Озирис, когда она, обожаемая, отходила ко сну, ожидая

сладкой ночи, когда её пышущее жаром (не путать с повседневным

словосочетанием «пышущее здоровьем» – это несколько и даже совсем другое),

пышущее жаром тело ждало любви и ласк, а ночные фиалки вокруг,

обнажившись, источали аромат, который был, как отрава, и у настоящих

кавалеров от этого кружилась голова, и они роняли лепестки и мечтали о

несбыточном.

– Ты, моя прелесть, – шептал сиреневый куст, – ты моя ласковая…

И у ласковой внучки не было сил остановиться. Желание жгло, пронзало, да

что там говорить… Оле-ой! Оле-ай! Оле-э!.. она была готова на всё… и тогда

падал, ах! падал… почему? занавес, и смыкались, смыкались ах! покровы,

белоснежные, как утренняя Заря, которую дарил Изиде Озирис, когда она,

обожаемая, ещё только