Читать книгу "Помощник китайца. Я внук твой. Две повести - Илья Кочергин"

Позвонил Алёне за каким-то чёртом, попросил опять, чтобы вернулась. А она взяла, да и согласилась. Давай, говорит, попробуем последний раз. Через два дня ушла. Тогда я собрался и уехал к Костоцкому.

Неожиданно так, даже для самого себя неожиданно, уехал. Ещё вчера ни о чём таком и не думал. Не собирался, по крайней мере. Мы честно старались делать вид, что просто встретились после долгой разлуки, что рады вернуться к привычной жизни.

Я бегал по обеим нашим комнатам, суетился, пытался приготовить что-то на ужин, открыл бутылку вина и, конечно, же надел свой костюм. Нашёлся даже огарок свечки, ведь в таких случаях полагается сидеть при свечах.

Ну и что, что немного изменился её запах (а может быть, и мой), что она стала чуть более ухоженная. Ну и что, что она почти не взяла с собой вещей, когда ехала ко мне. Мы вглядывались друг в друга ночью, в темноте, когда она сидела на мне, мы думали, что не видно наших изучающих взглядов, и мы любили чуть более страстно, чем обычно. Наверное, нам нужно было попрощаться, и мы выбрали вот такой вот способ, ничем не хуже, я считаю, чем другие способы. Мы ужинали за одним столом, спали вместе и утром открыли глаза одновременно.

Поссорились на второй же день к вечеру. Вернее, не поссорились — ссоры-то не было, а просто начали вяло перечислять недостатки друг у друга и старые обиды.

— Зря я вернулась. Как дура, блин, тебя послушалась. Думаешь, мне легко вот брать и всё менять?

— Ну и сидела бы на месте, семьёй бы занималась. О ребёнке бы подумала.

— Да не могу я сидеть, понимаешь? Я тебя не люблю, мне противно жить с тобой. А сейчас ещё противней всё это объяснять.

— Про ребёнка, про ребёнка подумай.

— А что мне думать? Я уже сто раз подумала, поэтому и вернулась сейчас. И ребёнком мне в глаза не тычь, папа тоже заботливый.

Опять мне показалось, что мы говорим не свои слова, а те, которые необходимо говорить в таких случаях. Совершаем ритуал окончательного расставания. Когда такие разборки идут, то нужно срочно сделать жест. Ей-то хорошо, она вон какой жест тогда сделала — ушла. Красивее получается, когда мужик уходит, забирая носки и пару книжек. Укладывая их в старый рюкзак.

— Ну ладно, не буду мешать твоей новой, счастливой жизни. Меня как раз Эрик приглашал. Так что квартира к твоим услугам.

— Мне ничего не надо.

— Мне тоже. — Хоть какое-то подобие красивого жеста. На безрыбье.

Вышел покурить на лестничную клетку и подумал, что теперь действительно уезжать придётся. Зачем выпендривался? Кто за язык тянул? Кому я там нужен со своим разводом?

И вдруг испугался, вдруг представил, что она останется, и мне тоже придётся остаться. И тогда по-новой всё. Пора зажмуриться и нажать Escape.

Алтай

Она мне ещё что-то говорит, но я уже чувствую под собой неровные жерди, из которых сколочены нары в нашей избушке. Открываю, а потом закрываю глаза — никакой разницы, темнота и темнота. Совершенно не хочется выползать из тёплой, нагретой утробы спальника, где я лежу, свернувшись, словно зародыш.

Сны ещё не успели забыться, и так интересно лежать и наблюдать, как одна действительность уступает место другой. Эта красивая женщина, которую я только что видел, этот город — только в городе живут такие женщины, — а с другой стороны заснеженные верховья реки Баян-суу, где мы сегодня заночевали с Колькой в избушке. Город каждую ночь забирает меня, а потом я снова возвращаюсь в свою тайгу. Как будто делят меня, борются за право обладать моим сознанием, а я лежу и жду, чем это всё закончится. Это заканчивается тем, что я расстёгиваю спальник, потому что сегодня моя очередь дежурить, и ещё из-за того, что никак невозможно проспать сегодняшнее утро. Настоящее сегодняшнее утро, потому что завтрашнего нет.

Говорят, что, когда младенец покидает матку во время родов и оказывается на своей родине, то он испытывает первый в своей жизни стресс. Я сажусь на нарах и ударяюсь головой о низкий потолок — маленькая родовая травма. Ищу на ощупь одежду, развешенную над печкой для просушки. Холодно. Избушка к утру сильно выстывает, тепло уходит, остаётся только какая-то сырость, запах мокрой шерсти, спящих людей, но температура, конечно, выше, чем на улице, гораздо выше. Снаружи сейчас, наверное, под сорок.

У меня в отличие от всех этих младенцев никаких стрессов — я оказываюсь на том гусиане, который выбрал для себя сам. Стоит толкнуть обитую войлоком дверь и вдохнуть на улице пахнущий снегом воздух, и я понимаю, что не ошибся в своём выборе.

Морщатся от холода звёзды, мигают. Некоторые из них горят на ветвях неподвижных ёлок и лиственниц. Я набиваю котелки немнущимся, деревянным снегом, вешаю их на таган и развожу под ним костёр. Потом возвращаюсь в избушку, зажигаю керосиновую лампу и растапливаю печку. Сначала горит сорванный с крыши кусочек рубероида, истекает расплавленным гудроном, и в избушке начинает пахнуть асфальтовым, городским летом. Потом схватываются лучинки, которые наколоты с вечера, и вся топка заполняется дымом, а я сижу на корточках и подсматриваю в дверцу печки.

От асфальтового запаха просыпается Колька и курит, лёжа в спальнике, ожидает, пока нагреется воздух. Кольке за сорок, сильный и беззлобный — он идеальный напарник в тайге. Да и характерами с ним сходимся. Психологическая такая совместимость, — это тоже важно. Поэтому с ним легко ладить и в походе, и дома, на кордоне. Он у нас начальник — старший госинспектор лесничества.

На кордоне живут две семьи и один холостяк. Холостяк — я. У Кольки с Юрчиком семьи. Два раза в год нам подвозят продукты и солярку, правда, не на кордон, нам приходится ездить за двадцать пять километров к тому месту, где заканчивается дорога. Каждый ведёт в поводу ещёодну, а то и двух заводных лошадей с грузом. За неделю всё перевозим. У всех своя скотина, у меня тоже корова Ласточка и тёлка. Когда Ласточка отелилась, и я нашёл её в кустах, в черемóшнике, стоящую около мокрого, только что родившегося телёнка, то даже оглянулся — вдруг здесь где-то висит трубка Сталина.

Кордон стоит в долине широкой и быстрой реки, окружённый сосняком. Долина зажата между горами — райское такое местечко для того, чтобы ни о чём не думать. Юрка смотался сюда из Питера, Колька из Бийска — в общем, резервация такая получается для сбежавших из города романтиков — ископаемых, убогих людей.

Хорошо мне здесь жить — вся моя городская жизнь отодвинулась на три тысячи километров, съёжилась в одну маленькую точку где-то на западе, в той стороне, где Москва. Там осталась куча людей, которые знали меня и составили обо мне определённое мнение. Мощный такой буфер теперь между нами — три тысячи километров. И людей мало кругом.

Печка начинает гудеть, дрова занялись и потрескивают, на полу начинают плясать красноватые отблески. Сейчас воздух быстро нагреется, правда, избушка старенькая, сыроватая, быстро выстывает, под нарами растут какие-то бледные древесные грибы. А всё равно после ночёвок у костра эта изба кажется роскошью. Расслабляешься полностью. Вот сейчас тепло станет, и уходить тяжелее покажется, это всегда так. Стоит где отогреться — сразу корни начинаешь пускать.