Читать книгу "Black & Red - Татьяна Степанова"

Из медицинских документов ничего ТАКОГО Деметриос для себя не почерпнул. Гай был здоров как бык – так примерно там и значилось. Однако скрытая наследственная патология, возможно, имела место быть. То, на что Гай жаловался в первую очередь – болезненное, обостренное обоняние, не совсем адекватная реакция на запахи-раздражители, – могло иметь под собой чисто медицинскую причину. Деметриос настоял, чтобы Гай сделал томографию. И результаты этой томографии были сейчас перед ним на столе.

Деметриос вспомнил, как началась их беседа.

– Вам нравится то, чем вы сейчас занимаетесь? Ваш бизнес – он вас устраивает?

– Вполне, – ответил Гай. – Я всегда хотел иметь что-то вроде тренажерного зала, «качалки», чтобы и самому вдоволь заниматься, когда тянет, и другим давать такую возможность.

– Вам, Владимир, физические нагрузки тоже не помешали бы, – дружелюбно заметил Деметриос Жуковскому.

– Ненавижу спорт. И вообще у меня нет на это времени. Я работаю допоздна. Сегодня вот еле время выкроил, чтобы к вам приехать, – Жуковский поморщился. – А в выходные семья. Дочери в школу скоро, надо готовиться, потом теща, у нее вечно какие-то планы, вечно какие-то идиотские прожекты… Они все с женой прожектируют, а я должен выполнять, их прихоти выполнять!

– А вот Евгений, – Деметриос кивнул в сторону Ермакова, – по-моему, не имеет ничего против того, чтобы проявлять снисходительность к желаниям жены. – Деметриос вспомнил сцену в Британском музее. – Я прав, Женя?

Ермаков только пожал плечами. Его лицо выражало скуку. Ну, конечно, с этой девицей Петровской ему было на-а-амного веселее.

– Налаженный бизнес, любимое дело, семья – кажется, все, что нужно для счастья, – Деметриос снова обратился к Гаю. – И вместе с тем есть некая заноза, которая мешает это счастье испытывать в полной мере.

– Что-то вы уж слишком много для счастья перечислили, – усмехнулся Гай. – Я один раз был счастлив по-настоящему, когда… в общем, мы с пацанами в гараже мопед собрали, и он завелся. Мне лет двенадцать было, может, даже меньше тогда.

– А что мешало и мешает вам испытывать то, «настоящее»? – быстро спросил Деметриос. – Зависть?

– Только не зависть.

– Неудовлетворенность, страх?

Гай поднялся с кресла. Он был самый высокий из них. Отошел к окну.

– Я ничего не боюсь, – сказал он. – Просто иногда у меня такое ощущение, что я могу… в общем, я могу причинить кому-то вред… ненамеренно… а может, и нарочно.

– И это вам мешает быть счастливым?

– Жить мне это мешает. Я не… Одним словом, я знаю, я чувствую, со мной иногда что-то не так. – Гай повернулся.

– Ну а в чем это выражается-то? – тихо, как-то даже скрипуче спросил Жуковский. – Вы, конечно, извините меня.

– Да мы все тут в одной лодке, – сказал Ермаков.

– Выражается в чем… Я сам понять не могу, – Гай вздохнул. – Почему, например, меня панически боятся животные?

– Какие именно животные? – уточнил Деметриос.

– Да всякие. Собаки, например… Выть начинают. Потом лошади. Я к одному знакомому как-то приехал – у него дом загородный, ну и двух лошадей он держит, повел меня – показывать. А они… одна на дыбы, храпит, вторая бить задом начала, когда ее ко мне подвести пытались. Прямо взбесилась от страха.

– Животные чувствуют, – сказал Жуковский.

– Чувствуют что?

– Кто их разберет, у них же не спросишь.

– Такое отношение животных было и в вашем детстве или только тогда, когда вы стали взрослым? – спросил Гая Деметриос.

– Всегда.

– А вы не пытались выяснить у ваших родителей? – подал голос Ермаков.

Гай подошел к нему вплотную.

– Вы по какой причине тут с нами?

– По той же, что и вы. Что-то не так в датском королевстве.

– У родителей интересовались – у папы с мамой?

– Поздно интересоваться.

– Вот и мне поздно. Моя мать пыталась меня убить, когда я был ребенком. Дважды пыталась.

Ермаков тоже встал, он выглядел растерянным.

– Простите… слушай, прости меня, я не хотел, я…

– Тихо, тихо, – вмешался Деметриос, потому что своими неуклюжими извинениями Ермаков мог только все испортить… уже испортил. – Вы правильно заметили, мы тут все в одной лодке. И все вместе пытаемся понять – самих себя с посторонней помощью. Гай, продолжайте, пожалуйста.

– А что продолжать? Она пыталась задушить, прикончить меня. Из-за этого очутилась в сумасшедшем доме. Мне, конечно, сначала не говорили, но потом я узнал все, нашлись добрые люди, рассказали. И еще я узнал, что я родился на охоте. То есть во время охоты. В лесу.

– Вы видитесь с матерью?

– Я навещаю ее иногда. Она… порой она делает вид, что меня не узнает. А раньше, когда я был мальчишкой, всегда орала… орала как бешеная.

– Моя мать тоже меня не любила. И отец, – сказал Жуковский. – Я был младший, обычно младшие в семье любимцы. Но у нас все было наоборот. Мой старший брат – он получал все. Он был вундеркинд, и они вечно в рот ему смотрели, а я… я был – так себе, самый обычный. Серая посредственность.

– А я в детстве всегда хотел иметь старшего брата, – усмехнулся Ермаков.

Деметриос наблюдал за НИМИ. Вот ведь взрослые молодые мужики. Современные вполне, женатые, отцы семейств – по крайней мере Жуковский, да и этот Ермаков, молодожен, наверняка сподобится в ближайшем будущем. А произнося слова «мать», «отец», «брат», как будто снова превращаются в подростков. Даже интонация у них меняется. КОРНИ ВСЕГО, видимо, где-то там, очень глубоко, в их детстве. Оно было разным у них, но для всех троих стало ПЕРВОПРИЧИНОЙ. Или он, как специалист, ничего не понимает в своей профессии.

– Моим братом все гордились – родители, школа, потом в университете, в комитете комсомола. И меня заставляли, чтобы я гордился, – Жуковский закрыл глаза. – А я просто хотел, чтобы они все оставили меня в покое.

«Он желает покоя и вместе с тем прилюдно может закатить скандал-демонстрацию с разрушением облицовочного камня в вестибюле фирмы», – подумал Деметриос.

– Покой – это важно для вас? – спросил он Жуковского.

– Да.

– Но есть фактор, который этот покой, эту гармонию нарушает?

Жуковский молчал.

– Помните, вы рассказывали о вашем детстве, о том, как жили на даче под Москвой. Вместе с родителями, с вашим братом. Там это ощущение покоя было?

– Я был мал, мне было всего десять лет.

«Ну вот, возможно, сейчас мы снова поговорим о БАРАБАНЩИКЕ, – подумал Деметриос. – Интересно, я должен объяснять этим двоим, что „Судьба барабанщика“ – это такая повесть Аркадия Гайдара, которую читали все советские дети когда-то. Они моложе Жуковского, могут этого и не знать. Хотя не факт, что Жуковский вспомнит при них своего Барабанщика. Например, Гай не захотел ведь при НИХ упоминать о своем изощренном, каком-то совершенно нечеловеческом чувстве обоняния. А ведь это для него один из главных тревожных, бередящих душу факторов. А Ермаков почти все время молчит. Не намерен раскрываться. Начать задавать ему вопросы? Но сейчас, кажется, это ничего не даст. А ведь я устроил этот сеанс во многом ради того, чтобы в первую очередь познакомиться с его „я“ поближе. То, что говорят эти двое, я уже слышал, и не раз… Это как старая шарманка. Одна и та же мелодия, а прогресса, движения вперед никакого пока».