Читать книгу "Каиново колено - Василий Дворцов"

— Надо же, такая аппетитная деваха, а ориентация не та. Но, имеет право.

Жирноватый для своего возраста Питер нутряно пыхтел впереди, тяжелой уточкой вздымаясь по крутым, прошерканным с середины девятнадцатого века ступенькам и выколупывая из-под подкладки ключи. Перед дверью размашисто приложил палец к губам. Однако это было ни к чему: за высокими двойными дверьми никто не спал. Более того, там вовсю веселились. Узкий, слабоосвещенный коридор вел в незапоминаемый сразу лабиринт страшно захламленных комнат и комнаток. Диваны, диванчики, кресла, стулья всех эпох и народов, столы, шкафы, книжные полки, картины и статуэтки, ковры на полу, на стенах, свернутые в рулоны, посуда и стопы белья — все было покрыто заметной даже при слабом электрическом освещении обильной пылью. Под ногами то и дело пробегала стайка разномастных котят. Из телевизора, проигрывателя и кухонной радиоточки неслись звуки песен и новостей. По всему этому лабиринту с сигаретами и стаканами в руках бродило семь или восемь молодых людей обоего пола и весьма богемного вида: у жены хозяина Инги позапозавчера получили дипломы ее студенты-журналисты. Они теперь не ученики, а коллеги. Друзья и поклонники. Причем, друзья и поклонники жены не обязаны быть друзьями и поклонниками мужа. Если с Сергеем периодически кто-то здоровался, то на самого Питера, похоже, все эти три дня никто не обращал внимания, кроме кошки. И все просьбы покинуть его дом коллективно игнорировались. Когда-то это была коммуналка на шесть хозяев — с выгородками и ширмами даже в коридоре, а теперь из постоянных жильцов где-то в самой дальней, плотно зашторенной комнатке безвыходно болела совсем старенькая, почти безумная мама. Остальные члены семьи, несмотря на прописку и хранение вещей, бывали здесь налетами. Сам Питер, как говорилось, третий сезон служил главрежем в Уфе, как до этого пять лет в Кишиневе, две его вечно разведенные младшие сестры со своим подросшим потомством скрипачили и флейтировали в филармонических оркестрах по многомесячным гастролям то там, то здесь, то за кордоном. А жена? Она, в общем-то, уже давно не жена… «Она у меня финка, блин, сорок лет, фригидная и поэтому, тварь, никому не отказывает. Потому что пофиг. Я ее прибить хотел, чухонку подстилошную, когда все понял. А потом… Опять же, ребенок…». Жена не хотела разводиться, и хотя у нее была своя квартира, и дочь жила у нее, но они часто заглядывали сюда, по договоренности ухаживая за его мамой.

Питер заманил Сергея на старательно разделанную в стиль «кантри», довольно вместительную кухню. Они сидели под плетеным из лозы низким абажуром, короткими полосками пробрызгивающегося света расчертившим выписанные «под кирпич» стены, деревянную заказную мебель, заклеенную переводками и этикетками от апельсинов коллекцию самоваров, зимние букеты и гору грязной посуды в мойке. Курили чьи-то забытые «Pall Mall» и пили промерзшую в холодильнике водку. Из закуски на столе была только хорошо початая литровая банка красной икры. Одна икра — и ни корочки хлеба. Вот так и сидели: рюмка водки, ложка икры. И слабая сигарета.

— Ты понимаешь, старичок, — Питер уже рассказал про свое семейное положение и перешел на глобальное, — ну, нет никакого резона дальше жить в этой стране. Этой, блин, крестьянской и пролетарской стране победившего социализма. С ее пятилетними планами, партийными директивами, идейными худсоветами, ветеранами сцены, межклассовыми прослойками и беспросветным хамством. Никакого резона. Но и уехать вот так просто невозможно. Поздно-с! Я ненавижу эту страну и этот строй. Но в то же время отчетливо понимаю: я законченный советский режиссер. Законченный на-всег-да. Во всем. Самый совок. Ты вот по-английски шпрехаешь?

— Hi. Me name is Sergey. Beautiful weather, is the truth?

— Завидую. А меня мама в детстве побоялась учить. Да и потом тоже пилила: «Петечка, не нужно высовываться, не нужно нарываться»… О! Ты не знаешь, что такое наши еврейские мамы? А идише мамэ? Завидую. А, может быть, она и права. Я как-то, было, в Кишиневе подался на курсы. И уже на ближайшем парткоме встал, блин, закономерный вопрос: «А зачем главному режиссеру республиканского театра изучать английский язык»? Не собирается ли он, часом, эмигрировать из нашей самой могучей и свободной Родины? А почему они не подумали, что я вдруг да захотел Хемингуэя без переводчиков почитать? А? Прогрессивного американского писателя. И Марка Твена. Тоже весьма прогрессивного. Ты понимаешь, какие козлы? Либо — язык, либо — главный. Я, естественно, выбрал последнее. Вот, сейчас вернулись с труппой из Франции. Неделя в Авиньоне. Чего стоило, блин, в министерстве пробить участие в фестивале, обойдя Челябинск, это особый разговор. До смерти теперь не рассчитаюсь. Но! Как же унизительно, когда вокруг все, даже негры! говорят на двух-трех языках, а ты только глазки пучишь. И переводчик, кэгэбэшное рыло, за тебя думает: что перевести, а что нельзя… Мы же тут в такой дыре, в такой жопе живем! А ведь мир-то не вокруг нашего пупа вертится. Советский Союз, блин, — яма, помойная яма, навозная грядка для цветения ничтожеств. Ты, киношник, скажи: как можно оставаться Бондарчуком после такого явления как Дон Луис Бунюэль? Да я за одну его одноногую Катрин отдам миллион всяких Наташ Ростовых, и не поморщусь. Ненавижу крестьян и пролетариев! Скажи еще чего-нибудь!

— Close your eyes… and I'll kiss you… А гитары у вас нет? Я бы тихо-онечко попел:

Tomorrow I'll miss you,

Remember I'll always be true…

— Как красиво звучит. Сказка. Эх, почему ты не кукольник? Я бы тебя, блин, премьером сделал. И заслуженным Башкирской республики. В один год… Нет, ты же все пытаешься Москву взять! Завоевать столицу. А зря, старичок, все зря. Только время потеряешь: ничего у тебя не получится. Понял? Без родни — ничего здесь не получается. Слушай, а давай я тебя прилично женю?

Утро начинается со звуков. Где-то далеко-далеко ругаются муж и жена. Точнее, бывшие муж и жена. Потом хлопают двери. Многократно хлопают: это уходят коллеги, друзья и поклонники. Игрушечно шипя, проскакали котята. Сколько еще можно не вставать? Пока природа не потребует. Сергей, как мог, вытянулся на старинном, с откидными круглыми валиками, диванчике. Холодно спать на коже. Даже летом. Когда же они вчера устали пить? Наверное, когда глаза от дыма выпали. До сих пор режет. Хорошо, что такой близкий соседний дом перекрывает свет, иначе бы смерть. О, если бы по щучьему веленью появилась бы прикуренная сигарета. На шорох все-таки осторожно приоткрыл склеенные веки. Тяжелый гобелен, вместо дверей отделявший эту проходную комнатку от иных, шевельнулся и отполз, пропустив худенькую девочку-подростка.

— Здравствуйте. Я Яна. Дочь Питера. А вы?

Сколько ей лет? Шестнадцать? Четырнадцать? Совершенно не развита. Но накрашена. Сергей заново натянул на себя плед. Похмельно всхрипнул:

— Я, кажется, Сергей.

Собственный голос ржаво загремел у него в висках, горло перехватило поднявшимся от желудка привкусом известки. Все, пора к проточной воде. Но девочка-девушка твердо стояла на пути и внимательно его разглядывала.

— Me name is Sergey. Hi.

— Вас тошнит?

— Yes… really…