Читать книгу "Фамильный узел - Доменико Старноне"

В этот момент я не выдержала и расплакалась. Плачу, плачу, плачу, как последняя дура, и сама не знаю почему. Злюсь на себя за такую чувствительность, ведь мой брат знает, как этим воспользоваться. Но он этого не делает. Похоже, мой монолог взволновал его, он пытается меня успокоить. Тут я подавляю рыдания, вытираю слезы, начинаю говорить тонким, стонущим голосом, жалуюсь, что никто меня не любит, ни мама, ни папа. И никогда не любили, говорю я. И начинаю рассуждать о том, насколько ошибочно мнение, что дети должны испытывать благодарность родителям за жизнь, которую те им дали. Благодарность? Я смеюсь, восклицаю: это наши родители должны возместить нам ущерб. Ущерб, который нанесли нашим умам, нашим чувствам. Разве не так? Высморкавшись, я хлопаю ладонью по дивану и хрипло, вполголоса командую: — Лабес, сюда!

К моему изумлению, кот одним прыжком взлетает на диван и устраивается рядом со мной.

7

Я устала, от плача у меня заболела голова, я страдаю мигренью, как папа. Но мои слезы имели и благоприятные последствия: я чувствую, что между мной и братом намечается близость, и, если я сумею ее закрепить, он сам вернется к разговору о моем предложении. Лабес сидит рядом, и, поглаживая его, я решаю открыть Сандро секрет, который случайно узнала несколько лет назад, когда для какой-то своей работы заглянула в латинский словарь. Я объясняю брату, что значит это слово: несчастье, гибель. Он недоверчиво смотрит на меня, ему известна официальная, папина версия, согласно которой labes значит «домашний зверек». Чтобы убедить его, я иду в кабинет за словарем, а Лабес бежит за мной. Как же тут жарко. Вернувшись в гостиную, я сажусь на пол, нахожу нужное слово, подчеркиваю его и его значения и подзываю Сандро. Хочу услышать от него, какого он мнения об этом моем неприятном открытии. Сандро неохотно подходит ко мне. Ну надо же, бормочет он, зачем папа это сделал? К этому он ничего не добавляет, кажется, его мысли витают где-то далеко. Я развиваю тему: что можно сказать о человеке, который изобретает подобные игры, чтобы развлекаться в одиночку? Он коварен и жесток? Или просто несчастен? Чем, по-твоему, может быть вызвано желание снова и снова слышать, как по дому разносится это слово, в котором отразилось твое внутреннее состояние, слово, которое выбрал ты и которым твои домашние пользуются, не зная его смысла? В ответ Сандро строит загадочную гримасу, но в итоге возвращается к разговору о продаже квартиры.

— А куда они денут все свое имущество?

— Три четверти надо будет выбросить. Мы несколько раз переезжали, но мама никогда ничего не выбрасывала, она и нас с тобой заставляла хранить всякую дребедень. Это может пригодиться, твердила она, это может пригодиться хотя бы как напоминание о том времени, когда вы были маленькие. Напоминание? Да кому хочется об этом вспоминать? Ненавижу мою комнату, когда я вхожу туда, у меня сразу сжимается сердце, там собран весь хлам, какой только можно было собрать, с самого моего рождения и до тех пор, когда я вырвалась оттуда.

— Моя комната такая же.

— Вот видишь. И если в наших комнатах такое, представь, что будет, если перебрать вещи, которые они хранят у себя? Ты знаешь, например, что мама хранит все свои блокноты с записями расходов — хлеб, паста, яйца, фрукты — с первого дня, как она вышла замуж в 1962 году, и до сегодняшнего дня? А папа? Он не может расстаться даже со стишками, которые написал в тринадцать лет. Прибавь к этому газеты и журналы, в которых печатались его статьи, его заметки о прочитанных книгах, описания всех его снов и тому подобное. Черт возьми, он же не Данте Алигьери! Написал какие-то глупости для телевидения, вот и все. На случай, если кто-то вдруг заинтересуется его идеями — что маловероятно, — все это можно оцифровать, и дело с концом.

— Это их способ оставить след.

— След чего?

— Своего существования.

— А я оставляю такие следы? Ты их оставляешь? Кстати, нездоровая страсть к накоплению ненужных вещей есть только у мамы. А папе на это плевать.

Он улыбнулся, и я увидела в его глазах страдание, которое на сей раз показалось мне непритворным.

— Ну, так что?

— Надо это сделать. Если мы уговорим их продать квартиру, то окажем им большую услугу — их жизнь станет намного проще.

— Я так не думаю.

— Почему?

— Здесь создана видимость порядка, хотя на самом деле полный беспорядок.

— Не поняла. Объясни.

— Я тебе ничего не буду объяснять, просто смотри.

Сандро встает, делает мне знак идти за ним. Ла-бес бежит сзади. Мы заходим в кабинет папы, Сандро показывает мне на книжный шкаф:

— Ты когда-нибудь заглядывала внутрь этого голубого куба, там, наверху?

8

Я делаю вид, что повеселела, но на самом деле плач еще подступает к горлу, я чувствую нестихающее смятение. Если Сандро вдруг сбросил маску и решился открыть мне свою боль, значит, надо быть начеку. Я вижу, как он ловко взбирается по стремянке и спускается, держа в руках голубой куб, покрытый толстым слоем пыли. Обтирает его рукавом рубашки и протягивает мне:

— Помнишь его?

Нет, я никогда не обращала внимания на голубой куб, он был мне неинтересен, как и все вещи в этом доме. Я ненавижу эту кучу безвкусных безделушек, ненавижу здесь каждую комнату, каждое окно, каждый балкон, даже поблескивающую воду реки и слишком низкое небо. А вот Сандро говорит, что помнит этот куб с давних времен, он был у нас, еще когда мы жили в Неаполе. Посмотри, какой чудесный цвет, бормочет мой брат, и словно чувствует облегчение: для него куб — самое агрессивное из геометрических тел. Когда родителей не было дома, рассказывает Сандро, я рылся повсюду. И вот однажды обнаружил в папиной тумбочке презервативы, а в маминой — вагинальный крем. Какая гадость, в первый момент возмущаюсь я, но затем мне становится стыдно: мне сорок пять лет, у меня было немало партнеров, и мужчин, и женщин, и я еще способна испытывать отвращение при мысли о сексе между моими родителями? У меня начинается нервный смех. Сандро озабоченно смотрит на мои руки и говорит: ладно, не надо, ты вся дрожишь. Меня удивляет искреннее сочувствие в его голосе. Он берет у меня куб, мгновенно взбирается по стремянке, ставит его на место. Рассердившись, я говорю: не валяй дурака, спускайся и покажи мне, что хотел показать. Сандро спускается вниз, видно, что он колеблется. Это шкатулка, говорит он наконец, она открывается, если нажать вот на эту грань. Нажимает, и куб действительно открывается. Сандро встряхивает его, и на пол высыпается несколько поляроидных снимков.

Я нагибаюсь и подбираю их. На них изображена особа, хорошо знакомая нам обоим. Мы запомнили ее именно такой, с этим счастливым лицом. Она заняла место в нашей памяти однажды утром, когда мы трое — мама, он и я — стояли на тихой римской улочке. Мы специально для этого приехали из Неаполя. У нас внутри затаились страх и ощущение неопределенности, мы ждали именно ее. Надо подождать, объяснила нам мама, скоро она выйдет из этого дома вместе с папой. В самом деле, когда наш отец и эта девушка вышли на улицу — какая это была красивая пара, глаз не отвести, — мама сказала нам: видите, как папа доволен, это Лидия, женщина, ради которой он нас бросил. Лидия: это имя и сейчас для меня словно укус. Когда мама его произносила, ее отчаяние передавалось нам, и мы трое становились единым целым. Но в тот момент я внимательно посмотрела на эту девушку — и как будто обособилась от нашей троицы. Какая она красивая, какая яркая, подумала я, хочу стать похожей на нее, когда вырасту. От этой мысли меня сразу же охватило чувство вины, я ощущаю его еще и сейчас, ощущаю всю жизнь. Я поняла, что больше не хочу быть похожей на маму, а это значит, что я предала ее. Если бы мне хватило мужества, я бы крикнула: папа, Лидия, я хочу погулять с вами, не хочу оставаться с мамой, мне с ней страшно. А сейчас мне становится очень больно за маму и за себя. На этих снимках я вижу обнаженную Лидию, она ослепительна. Мы с мамой не такие, и никогда такими не были. Отец так и не расстался с Лидией, да и как он смог бы: ведь в течение всей его жизни она была спрятана в его голове и в нашем доме. Это нас с мамой он бросил, хоть и вернулся к нам. И теперь, когда я стала гораздо старше, чем Лидия на этих фото, и даже старше, чем мама в те дни нестерпимой боли, при взгляде на нее я чувствую себя еще более униженной.