Читать книгу "Уважаемый господин М. - Герман Кох"

Потом она переходит к его матери. Он изо всех сил старается снова не посмотреть в окно. Никаких движений, по которым Мари Клод Брейнзел могла бы сделать преждевременные выводы. От силы минуту назад худой мужчина с трехдневной щетиной подходил спросить, все ли их устраивает и не хотят ли они заказать еще что-нибудь. Она заказала эспрессо, а он еще капучино, но в таком кафе, как это, понял он, пройдет сто лет, прежде чем принесут заказанное.

«Утрата» – это слово попадает уже в первый вопрос. Существует ли, по его мнению, прямая связь между этой утратой и войной. Или тот факт, что в своих книгах он так часто возвращается к войне, имеет отношение не столько к самой войне, сколько к тому, что в разгар войны заболела его мать. И тогда существует ли, может быть, также связь между возрастом, который он так часто называл, – возрастом, после которого, по его мнению, не приходит никакой новый опыт, – и тем, что его мать умерла вскоре после того, как он достиг этого возраста. Он усмехается. Не надо этого делать, думает он. Он усмехается против собственного желания. «Все это слишком личное, – должен был бы он ответить. – Я бы лучше поговорил о чем-нибудь другом». Но надо отдать должное Мари Клод Брейнзел, которая хорошо выполнила свою домашнюю работу. Нет, это больше, чем домашняя работа: она сложила вместе разные вещи и проложила новые взаимные связи. Взаимные связи, которых, насколько он помнит, до сих пор никто не находил – во всяком случае, таким образом и все сразу.

Он писал о войне и о больных матерях. Об умирающих матерях и об утрате. И о возрасте, в котором все застывает, о возрасте, после которого новый опыт больше не нов и его можно разве что сравнивать с прежним, – но он никогда не писал обо всем этом вместе в одной книге.

– Если начать с утраты… – говорит он, чтобы выиграть время, но не знает, как продолжить.

Он хочет помешать ложечкой кофе, но его чашка пуста.

– Мне ее недостает, – говорит он. – Мне недостает матери, может быть, больше, чем когда-либо.

Мари Клод Брейнзел выжидательно смотрит на него большими карими глазами. Она ждет следующей фразы. Следующей фразы, в которой он объяснится подробнее.

Он откашливается, чтобы прочистить горло. Я же всегда могу это потом убрать, думает он. Убрать самые ужасные вещи. Только бы не забыть спросить, можно ли ему прочитать это перед публикацией, один-единственный раз, в порядке большого исключения.

– Вначале это главным образом шок, – говорит он. – Или нет, не шок, ведь, в конце концов, уже в течение долгих месяцев было видно, как это надвигается. Болезнь. Лечение. Надежда на выздоровление. Рецидив. Ты к этому готов. И все-таки это странно, когда происходит в действительности. До последнего дня я продолжал надеяться на чудо. И все-таки это происходит. В тот миг ты пересекаешь какую-то грань, все делится только на «до» и «после». С каждым днем удаляешься от этой грани, и все, что было до этого, становится важнее. Сильнее, приобретает больше веса. Не хочется забыть мать, но, главное, не хочется забыть, что было до этого. И есть еще другие ощущения, о которых не так часто говорят в связи со смертью. Первое такое ощущение – сенсация. «Это правда, – думаешь ты. – Это случилось со мной». Никто другой не может этого сказать. Это было в разгар войны, что играло немаловажную роль. Смерть не была редким событием. То, что и сейчас используется как общая фраза, – иначе не назвать в этой связи. Бывают, наверное, в этом мире вещи и пострашнее, не так ли? Тогда это в самом деле было так. В мире случались вещи и пострашнее, чем смерть чьей-то матери. За неделю до смерти моей матери у нас за углом подстрелили коллаборациониста, который ехал на велосипеде, а потом добили его, пустив пулю в затылок. Через две недели после ее смерти над самым нашим домом в английский бомбардировщик попали из немецкого зенитного орудия. Помню огненный хвост, дым и пламя, бессильный вой пропеллеров, которые тщетно пытались удержать самолет в воздухе, вспышки от взрывающихся снарядов; была надежда, нет, ожидание, что из него выпрыгнут люди, пилот, члены экипажа, что они спасутся на парашютах. Но этого не произошло. Бомбардировщик накренился набок и, описав широкую дугу, рухнул в лугах за несколько километров от нас. Первое, о чем я подумал, – что надо рассказать маме, но в следующую секунду я осознал, что ее больше нет. Я даже уже начал, мысленно я описал последние минуты бомбардировщика в воздухе. Еще до того, как сперва огненный шар, а потом столб дыма поднялись с луга, рассказ с моей версией падения был уже готов. Но не прошло и минуты, как я понял, что жил так уже очень давно: все происходящее в моей жизни – по дороге в школу, в самой школе, по дороге домой – всегда сразу приобретало форму истории, которую я мог рассказать дома. Маме, иногда отцу, но больше все-таки маме. Падение бомбардировщика было первой историей, которую я пережил совсем один, которую никому не надо было рассказывать, которой даже не надо было становиться рассказом.

Он ненадолго умолкает – он знает, что теперь будет; он сам, вольно или невольно, добивался этого.

– Потому что твоего отца не было, когда мать умерла, – действительно говорит она теперь. – Его вообще не было в Нидерландах. Так?

– Сначала я хочу сказать кое-что другое. После долгой болезни, когда все кончено, всегда наступает облегчение. И для больного, которому не надо больше страдать, но все-таки прежде всего для тебя самого. В этом трудно признаваться, во всяком случае в моем нынешнем возрасте, но я почувствовал огромное облегчение, что можно наконец все избыть. Что снова можно раздернуть занавески, чтобы впустить свет. «Тут начинается моя жизнь, – думал я про себя. – Моя новая жизнь. Моя свободная от долгих болезней жизнь». Но я думал не только об этом. «Я хочу еще видеть падающие бомбардировщики», – думал я. Шло лето высадки в Нормандии, война приближалась и должна была добраться и до нас тоже, это был только вопрос времени. Я надеялся, что она не обойдет наш город. Я чувствовал себя виноватым, что упавший бомбардировщик взволновал меня больше, чем смерть матери, но теперь я мог оставить это чувство вины при себе. Это было мое чувство, о котором мне тоже больше никому не нужно было рассказывать.

На этом он остановился. Он мог бы еще многое сказать об освобождении и об утрате, но решил оставить при себе и это. Для книги, как думал он последние двадцать лет, но теперь он так больше не думает.

Это началось лет через тридцать после смерти матери и продолжалось до сего дня. Первые годы это было исключительно облегчение, и освобождение, и чувство вины от этого – то, что люди называют «переработкой» или, еще хуже, «процессом скорби». Иногда ему недоставало матери, но чаще нет. Каким-то образом – он никому не смог бы это объяснить – она стала частью его самого. Буквально. Он ощутил это в тот вечер, когда она испустила последний вздох. Легкий свистящий вздох, а потом стало совсем тихо.

Это была не душа, но нечто поднявшееся из этого исхудавшего и в то же время распухшего тела. Оно огляделось вокруг – может быть, уже по пути на небеса, которых нет, – и тогда увидело сына, стоящего у изножья кровати.

«Я буду всегда носить тебя с собой», – прошептал он в тот вечер ее мертвому телу, но, в сущности, это обещание было излишне. Она уже сделала это сама. Последним напряжением сил она освободилась от собственного тела и скользнула в тело сына. Там, где-то так глубоко и далеко, что никто, кроме него, не узнает, что она там, она останется до конца его дней.