Читать книгу "Белый ворон Одина - Роберт Лоу"

Квасир в замешательстве посмотрел на супругу. Само допущение — что он может писать любовные стихи — привело его в ужас.

— По счастью, я никогда не умел читать или писать, — наконец сказал он. — Ну, если не считать пары-тройки рун… А теперь-то, когда я лишился одного глаза, вряд ли разумно напрягать оставшийся глаз подобными глупостями.

— Ну, хорошо, — согласилась Торгунна. — Но уж прошептать такое мне на ушко ты можешь?

Творимир молча наблюдал за этой шутливой перепалкой, но один глаз его был неодобрительно прищурен. На своем веку он много поездил и многое повидал, однако в последние годы безвыездно жил среди русов и сам в значительной степени обрусел. Подобно всем славянам, Сорока считал, что женщина должна знать свое место. Недаром же существует присказка: курица не птица, женщина не человек. Другое дело, что вряд ли кто-нибудь рискнул заявить подобное в присутствии нашей норманнской женщины…

— А где же сам Иона Асанес? — спросил я, и Творимир расплылся в чернозубой улыбке.

— Уехал в Юрьев монастырь, — сообщил он как нечто забавное и вновь заколыхался в приступе неудержимого смеха. — Раньше на том месте стояла обычная солеварня, — продолжал Творимир, — но затем понаехали болгарские монахи со своим Белым Христом и греческими церемониями. Молодой князь Владимир живо интересуется такими повадками, а потому принял их очень благосклонно. Меня это тоже устраивает, поскольку монахи должны мне и бесплатно учат мальчишку. Таким образом, в будущем я получу работника, знакомого как с греческим, так и с латынью.

То, что Сорока говорил, и впрямь выглядело разумным. Иона Асанес сам был с Кипра — его мать и до сих пор там жила (если еще числилась в мире живых) — и, как многие островитяне, являлся последователем Христа. Там, на Кипре, мальчишка сослужил нам добрую службу, и в благодарность мы увезли его с собой. И хотя со временем все мы, побратимы Обетного Братства, стали настоящей семьей для Козленка, боги Асгарда так и не смогли изгнать Белого Христа из души мальчишки.

— Теперь он практически все время проводит в монастыре, — сообщил Творимир. — Вовсю общается с греками — главным образом, конечно, с монахами и послушниками, но также встречается и с торговцами из Великого Города. Парнишка обучается торговому делу, но сдается мне, делает это больше на их, на греческий лад. Он уж сколько времени докучает мне — все просит, чтобы я отправил его в Великий Город. Вернее, он-то сам упорно величает его Константинополем и злится, что я по старинке называю город Миклагардом. Его даже «Великий Город» не устраивает! Ругается, обзывает меня варваром…

— О, с нашим Паем та же самая беда, — вмешалась Торгунна. — Молодые все такие — никого не слушают, только свое мнение признают.

Замечание справедливое и, на мой взгляд, вполне подходящее, чтобы завершить эту часть разговора. В другое время я был бы не прочь поговорить о современной молодежи, но в настоящий миг слишком уж много забот меня осаждало. А посему мы перешли к следующим темам. Обсудили здоровье Ионы — на удивление хорошее, если учесть, что мальчишка был смуглым южанином, практически серкландцем, не привыкшим к снежным зимам; затем поговорили о торговле и безумной войне Святослава с Великим Городом, которая, понятное дело, сильно затрудняла эту самую торговлю.

Когда Творимир поинтересовался, не желаем ли мы воспользоваться его баней, Квасир едва не поперхнулся пивом. Финн же удостоил славянского торговца таким взглядом, что им вполне можно было бы ободрать всю позолоту с многочисленных комнатных украшений Сороки. Мы являлись добропорядочными норманнами и, в отличие от всяких там вонючих франков, саксов, а также эстов и ливов, большую часть года ничего не имели против хорошей помывки. Но в зимние месяцы к подобным забавам стоит подходить с осторожностью.

Впрочем, я уже усвоил, что русская баня — это нечто совершенно особое. Я наблюдал, как люди докрасна накаляют свои бани, затем входят туда обнаженными, обмазываются каким-то маслом и начинают хлестать друг друга свежими вениками — до тех пор, пока полумертвыми не вываливаются из купален.

После этого, можете себе представить, они обливаются холодной водой, а то и валяются в снегу. Русы проделывают это ежедневно и без всякого принуждения! Столь странный вид самоистязания у них называется купанием. Воистину, даже христиане из Великого Города не столь фанатично блюдут чистоту.

Надо ли говорить, что мы без колебаний отклонили предложение Творимира и остались в избе. Сидели возле уютной печки, выковыривали соль из изящной резной солонки, посыпали ею добрый хлеб и запивали все это пивом. Мы степенно беседовали о наших общих знакомых, говорили о том, какая знатная рыбалка на озере Ильмень, затем заспорили о том, сколько рек впадает в озеро — в конечном счете насчитали пятьдесят две реки, хотя вытекает лишь один Волхов.

Приятная беседа естественным образом перешла на торговые дела. Мы стали обсуждать, кто из славян чем торгует и какие новые товары появились в последнее время на рынке.

Тут Творимир нахмурился и заявил, что пора торговли уже почти закончилась.

— Ильмень рано замерзает, — пояснил он, — и скоро уже ни одна лодка не сможет пройти по Волхову. Если у вас есть рабы-северяне, то вы, очевидно, захотите продать их на юге. Из наших торговцев сейчас лишь один хочет плыть в южном направлении. Это Такуб.

Тут все зашевелились, а Финн проворчал что-то нелестное в адрес Такуба. Этого человека мы знали… и даже слишком хорошо. Несколько лет назад нам впервые довелось с ним столкнуться. Тогда Эйнар Черный тайком увел часть своих людей на поиски могильника Аттилы. Остальные побратимы остались в дружине Святослава, и мы почти не сомневались, что с ними все будет в порядке. Ан нет! Князь Святослав жутко рассердился и в назидание Эйнару продал оставшихся норманнов в рабство. Такуб как раз и был тем человеком, который купил наших побратимов у русского князя. Позже он перепродал их (надо думать, с немалой для себя выгодой) серкландскому эмиру. Для нас — уцелевших после смерти Эйнара — это имело неприятные последствия: нам пришлось тащиться на край света и с большими трудностями и опасностями вызволять своих товарищей из позорного рабства. Именно в том злополучном походе мы и обрели нашего Козленка.

Мы все еще пробавлялись давними воспоминаниями, когда Иона Асанес заявился собственной персоной. Он вошел в избу, впустив облако морозного воздуха, но обогрев всех нас своею солнечной улыбкой. Квасир тут же облапил его в медвежьих объятьях, а Финн едва не похоронил парня в своей бороде. Когда они наконец отлепились друг от друга, выяснилось, что физиономии у обоих перекошенные.

— Фу, ну ты и воняешь! — сморщил нос Иона.

— Ты что, парень, — одновременно с ним молвил Финн, — пользуешься благовониями? Ну, чисто баба!

Несколько мгновений они возмущенно разглядывали друг друга, затем бурно расхохотались. Ну, конечно же, Ионе Асанесу полагалось быть чистым, причесанным и надушенным. Он, как-никак, все же грек… И, кроме того, вот уж три года пребывает вдали от честного запаха мокрой шерсти и тухлой рыбы — столь привычного для нас, северян. Стоит ли удивляться, что сейчас он брезгливо морщил нос — как, впрочем, и Финн от запаха сладких благовоний.