Читать книгу "Записки рядового радиста. Фронт. Плен. Возвращение. 1941-1946 - Дмитрий Ломоносов"

На моем участке поступавшие со смежного участка грибообразные кузнечные заготовки клапанов, в полости которых был залит натрий, подвергались механической обработке на токарных и шлифовальных станках, после чего поступали далее на термическую обработку. В мои обязанности входило с помощью специальных мерных шаблонов проверять соблюдение проектных размеров, обеспечивая при этом соответствие количества заготовок, поступивших на обработку, количеству деталей, передаваемых далее по технологической линии. Работа была не менее тяжелой, чем у станка: требовалось после контроля качества переносить детали от станка к станку, всю 11-часовую смену на ногах. Выходные дни — один раз в месяц. При переходе от ночной смены к дневной (раз в две недели) происходила «пересменка», тогда продолжительность смены увеличивалась до 18 часов. В недостроенных цехах было холодно, постоянно мучил голод, к концу смены накапливалась усталость.

Раз в смену объявлялся перерыв на обед в столовой, находившейся тут же в цеху. Проглотив обед (чаще всего картофельный суп с сушеной рыбой или щи, на второе — картофельное пюре, политое хлопковым маслом, с кусочком колбасы или котлетой), можно было, положив голову на стол между грязными тарелками, поспать с полчаса.

После окончания смены нужно было атаковать переполненный трамвай, чтобы добраться в свой «бегемот». А там, за оставшееся от суток время, нужно было купить по карточкам хлеб и позаботиться о пропитании. Учитывая, что по карточкам, кроме хлеба, почти ничего не выдавали, добывание еды требовало всевозможных законных и незаконных ухищрений. Законным путем, хотя и самым невыгодным, было продать половину дневной порции хлеба и купить картошки, затем сварить себе картофельный суп.

Иногда вместо полагавшегося по карточкам сахара выдавали в двойном размере пряники. Тогда, наполнив ими наволочку, продавали их поштучно, на вырученные деньги покупали картошку — самый доступный по цене продукт, иногда — пшено. Иногда выдавали селедку, тогда был настоящий пир. Съев селедку, из голов и хвостов варили бульон. Сваренный с картошкой, он напоминал настоящую уху!

К незаконным путям относился следующий. На другой стороне улицы находился магазин, к которому были прикреплены семьи офицеров, служивших в действующей армии. Там выдавали по карточкам продукты, которых в других магазинах не было. На обратной стороне продовольственных карточек прикрепление к этому магазину отмечалось специальным штампом. Мы научились очень искусно подделывать этот штамп и покупали такие продукты, которые можно было продать на рынке. Чаще всего это была коврижка — нечто вроде сдобного пирога. Купив коврижку, ее нарезали на кусочки, которые поштучно продавали на рынке.

Зимой, во время снежной вьюги, трамваи переставали ходить и приходилось добираться до завода или домой пешком, теряя драгоценные часы отдыха и дьявольски замерзая по пути. В такие дни нередко я оставался на заводе до следующей смены, отогреваясь на настиле, проходящем над термическим цехом; туда можно было добраться, не предъявляя пропуск. Иногда просыпался от того, что у меня роются в карманах.

Однажды в конце удлиненной ночной смены (пересменки) меня подозвал пожилой татарин Нигматуллин, работавший на шлифовальном станке.

— Я живу здесь поблизости, у меня свой дом, — сказал он. — Идем со мной, отдохнешь, погреешься и еще к себе успеешь до начала следующей смены.

Отказаться от такого предложения у меня не было сил, и мы пошли вместе. В обычном сельском деревянном доме с дымящей печной трубой поднялись на высокое крыльцо. Он открыл дверь в сени и пропустил меня вперед. И тут я чуть не проглотил свой язык от аромата настоящего жаркого, исходившего из открывшейся нам навстречу двери комнаты. На уже заблаговременно накрытом столе чугунный котелок исходил паром… Думаю, нет нужды описывать то блаженство, которое я испытал, уписывая щедро наложенное в миску яство — картошку с кусками жирного мяса. Кажется, я, наевшись, заснул, не выходя из-за стола.

На следующий день я несколько раз ловил на себе взгляды хитро ухмылявшегося Нигматуллина, а в конце смены он спросил меня:

— Ты знаешь, чем нас накормила моя хозяйка?

— Думаю, баранина.

— Ошибаешься, это — собачье мясо!

Это сообщение не вызвало во мне никакого особенного чувства, кроме воспоминания о полученном удовольствии от вкусной еды. И в дальнейшем я задавал себе вопрос: отказался бы я от такого приглашения еще раз? И, не особенно задумываясь, отвечал: не смог бы, даже если бы это следовало сделать.

На заводе действовал суровый порядок надзора за дисциплиной. При опозданиях на работу, повторявшихся три-четыре раза, судили и приговаривали к исправительно-трудовым работам на три — шесть месяцев с удержанием 15–25 процентов заработка и четверти хлебного пайка. Наказание отбывалось на своих рабочих местах. Для удобства выполнения такого приговора талоны хлебных карточек специально выпускались составными из двух частей. После приговора из карточки вырезалась полоска талонов, содержавших удерживаемую часть дневной нормы хлеба.

Начальником цеха был некто Числов, строго взыскивавший за нарушение дисциплины. Так как я часто опаздывал из-за сбоев в движении трамваев (обычно страшно хотелось спать, и я вставал, не оставляя резерва времени), мне от него всегда доставалось. Особенно я обижался на него, когда в пургу трамваи не ходили и, добираясь пешком по снежным завалам, кутаясь в захваченное из дома одеяло, приходилось выслушивать выговор за вынужденное опоздание.

Теперь, спустя много лет, я думаю, что он, по-своему, проявлял человеколюбие: не воспользовался ни разу правом наказать меня исправительно-трудовыми работами с удержанием зарплаты и хлебного пайка, для чего у него имелись все основания. Но тогда я был на него по-настоящему зол и при случае отомстил ему не вполне достойным образом, далее расскажу как.

В «бегемоте» был медицинский пункт, где работал очень сердобольный доктор. Когда становилось невмоготу, мы шли к нему, и он иногда давал нам освобождение от работы на пару дней.

22 ноября мне исполнилось 18 лет. Я отметил этот день тем, что купил на базаре домашнюю лепешку и кусочек масла, вечером съел это под воспоминания о том, как раньше в Болшеве праздновался такой день.

Наступил новый, 1943 год. Мы, жившие в одной комнате, в складчину отметили его. Приготовили винегрет, замешав его за неимением подходящей кастрюли в ящике от тумбочки, где-то достали немного вина, пахнувшего керосином. Пели блатные песни: «Ты начальничек, мой начальничек, отпусти на волю…» или «Не для меня сады цветут, зелены рощи расцветают, и дева с черными глазами — она цветет не для меня…».

Позднее, в Москве, Алеша Копылов со смехом вспоминал, как в руках у Эдика Панишевского развалился ящик с винегретом.

Праздник завершился печально. У соседа по комнате Фимы Гольмана начались такие боли в животе, что он, не в силах сдержаться, кричал. В больнице ему сделали операцию — заворот кишок. Через два месяца, съев слишком много пряников, полученных по карточкам вместо сахара, он опять попал в больницу с таким же диагнозом и умер.