Читать книгу "Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть 4. Демон и лабиринт - Александр Фурман"

Взволнованные предстоящим событием зрители расселись на узких низких скамьях, которые стояли вдоль стен. Бойцы вышли на середину зала, поклонились сначала сэнсэю, потом друг другу, и бесконтактная схватка началась. Большая разница в росте позволяла старосте удерживать своего соперника на дистанции и методично проводить серии демонстративных дальних ударов. Все попытки черноволосого атаковать почти сразу захлебывались. Минуты шли, и от безнадежности он начал заметно горячиться: его движения потеряли четкость, стали более суматошными и непредсказуемыми. И неожиданно это принесло ему успех: он сумел как-то по-хулигански проскользнуть сквозь частокол запаздывающей правильной защиты и яростно навтыкал смешавшемуся старосте несколько сильных обозначающих ударов в корпус. Один из них нерасчетливо угодил старосте прямо в пах, но злобный парень словно бы не заметил этого опасного нарушения правил и продолжал атаковать. Вероятно, в суматохе он еще раз жестко попал в бедного старосту, потому что тот вдруг потерял координацию и стал похож на какую-то огромную, беспомощно надломившуюся металлическую конструкцию, которая вот-вот завалится. Чтобы остановить схватку, подбежавшему учителю пришлось с силой оттолкнуть черноволосого в сторону. Тот сразу сник и только злобно посверкивал глазами на возмущенных зрителей. Согнувшегося пополам старосту усадили на лавочку. Несколько минут все возбужденно галдели, обсуждая случившееся и гадая, не прекратит ли учитель занятие. Но сэнсэй велел всем успокоиться и сесть на свои места. Он холодно попросил черноволосого извиниться, как положено, перед своим пострадавшим партнером и остальными учениками – что тот и сделал со строгими поклонами в разные стороны, – а потом вдруг предложил ему продолжить прерванный спарринг. С кем продолжить? С ним. Ученик замялся: такое происходило впервые. Растерянно поклонившись, он пробормотал, что еще не готов к этому. Сэнсэй стал настаивать, но черноволосый скривил губы в блудливо-недоверчивой улыбке и отрицательно покачал головой. «Пока у тебя еще есть время подумать и все взвесить, – негромко сказал ему сэнсэй. – Но его остается совсем немного. Поэтому внимательно выслушай то, что я тебе сейчас скажу. Ты должен знать, что формально я никак не могу наказать тебя за твой проступок. Будем считать, что ты совершил его не нарочно. Но твой отказ от схватки неизбежно повлечет за собой определенные последствия. В сложившейся ситуации это для всех будет означать, что ты просто струсил. Поэтому тебе придется уйти из группы, причем не только с сегодняшнего занятия, а совсем. Если ты захочешь обжаловать мое решение, это тебе ничего не даст. В немногих подобных случаях – а такое уже бывало – ученик получал что-то вроде “волчьего билета”, и перед ним навсегда закрывались двери всех секций нашей школы. Да и большинства других приличных школ тоже. Тебе это понятно? Тогда решай. Даю тебе минуту. Мы все ждем».

После пятисекундного колебания черноволосый с отчаянно бегающими глазами кивнул, поклонился, вышел на свобод ное пространство, неловко поклонился еще раз и встал в стойку. Учитель тоже совершил короткий поклон, занял позицию и спокойно пригласил его начать атаку. Черноволосый кинулся на него, лихорадочно выбрасывая руки и ноги, потом отступил, чтобы чуть-чуть отдышаться, кинулся снова – и… его удары вдруг налетели на реально поставленные защитные блоки. Контакт был неожиданным и, видимо, достаточно болезненным. Непонимающе поморщившись, ученик опустил руки. Однако учитель спокойно велел ему продолжать. Следующая атака началась более осторожно. Но в какой-то момент противники опять опасно сблизились и зацепили друг друга. Учитель внезапно перешел в атаку… и его короткие хлесткие удары один за другим стали попадать в цель. Парень с отчаянным мужеством пытался оказать сопротивление, но учитель играючи поколотил его. Это заняло всего несколько секунд: под градом ударов черноволосый попятился, уперся в стену, беспомощно поднял руки и судорожно поклонился. Учитель остановил себя с видимым сожалением и разжал кулаки не сразу.

Урок был объявлен оконченным, и все со странным чувством раздвоенности исполнили ритуал прощания с сэнсээм.

В раздевалке все хранили неловкое молчание. Потом кто-то сочувственно спросил черноволосого, не больно ли ему, но он, презрительно скривившись, отмахнулся и быстро ушел. Впрочем, он всегда уходил один.

На следующем занятии его не было, и все решили, что он из гордости больше не появится. Но он пришел, отзанимался с прежней самоотдачей – и через неделю тоже пришел. Все вздохнули с облегчением. Но после этого он исчез.

Изредка заходя в редакцию, Фурман отстраненно отмечал появление новых людей, накапливающуюся в знакомых лицах усталость, неожиданные перемены в интонациях… Но когда Соня в разговоре с ним нежно назвала Морозова Санечкой, он все же заинтересовался. Выждав минуту-другую и прикинув, чего может стоить ему любопытство, он осторожно спросил, часто ли теперь Морозов бывает в редакции и не удавалось ли Соне пообщаться с ним поближе. Соня легко ответила, что про Морозова она не знает, так как сама последнее время забегала в «контору» лишь от случая к случаю, но пару раз они здесь действительно пересекались и немного поболтали. А что? Ничего, просто в их маленьком кругу любое общение с Морозовым сейчас для всех, безусловно, новость номер один. А поскольку между собой они чаще всего называют друг друга по фамилии или какими-нибудь коротенькими собачьими кличками, образованными опять же от фамилий, он невольно обратил внимание на то, что она стала называть Морозова по-другому. Соня широко раскрыла глаза: да? И как же? Фурман терпеливо объяснил как, и это заставило Соню нахмурить брови и опасно задуматься. После некоторых колебаний она мрачно сказала, что по всем правилам выживания в этом отвратительном мире ей, конечно же, следовало бы дать Фурману немедленный и предельно жесткий отпор за его наглое вмешательство в чужие дела. Но так как ей и самой вдруг стало интересно понять, что происходит, она на этот раз его прощает и хочет продолжить начатый разговор. Возможно, раз уж Фурман такой наблюдательный, он тоже обратил внимание на одну особенность морозовской манеры общения… Проще всего определить ее как чрезмерно развитую склонность к типично мужскому покровительству. Но у Морозова в отличие от большинства ярко выраженных мужчин-самцов, стремящихся к грубому доминированию любой ценой, это стремление покровительствовать почему-то совершенно не отталкивает и не пугает, а наоборот, странным образом почти сразу вызывает доверие, так как имеет необычайно теплый и вполне интеллигентный характер. Вообще, надо сказать, он потрясающе заботлив, тактичен и предупредителен. Причем, как заметила Соня, проявляется эта яркая особенность не только в общении Морозова с женщинами – что вполне нормально, но и с мужчинами – что куда более странно. Кстати, разве не странно и то, что столь развитые мужские качества гнездятся в таком, да простит ее Морозов, тщедушном тельце? Хотя в этом вопросе она, возможно, и не права: на ум сразу приходит Наполеон и куча других известных коротышек с манией превосходства… На двусмысленное замечание Фурмана, что и они с ней тоже отнюдь не великаны, Соня только криво усмехнулась. Но в целом они оба сошлись на том, что устоять перед этим почти бескорыстным морозовским обаянием едва ли возможно.

Насмешливая трезвость, с которой Соня говорила об этих довольно острых и деликатных вещах, очень понравилась Фурману. Его давно уже раздражала совершенно автоматическая реакция на Соню подавляющего большинства лиц мужского пола: миниатюрная «гениальная художница» с фигуркой подростка в потертых джинсах мгновенно заставляла их ощутить себя добрыми богатырями, способными защитить это хрупкое чудо от окружающей «грязной действительности». На взгляд Фурмана, этот «половой автоматизм» унижал не только самих мужчин, но и Соню, поскольку она допускала такое отношение к себе. Всё здесь казалось ему ложью: никто из них не был богатырем, не говоря уж о доброте; капризная Сонька отнюдь не была «хрупким чудом»; а действительность не была такой уж грязной. Тем более что, как учил Маркс, ее можно и нужно было переделать…