Читать книгу "Китайские дети - Ленора Чу"

Истекали месяцы первого года Рэйни в садике, и Махина принялась показывать данные, впрямую связанные со сравнением успехов и способностей, словно некий Владыка повелел, что пора повысить ставки. К каждому объявлению увлеченно стекались родители, и я всякий раз знала, что на Махине возникло что-то новенькое, по количеству сгрудившихся рядом тел и голов, качавшихся в предвкушении. На будущий год Махина покажет нам успехи в игре на блок-флейте – всем на обозрение:

Безымянный палец воспитанника № 20 неустойчив.

Воспитанник № 30 не закрывает предыдущее отверстие при переходе на следующее.

Воспитанник № 16 не выдувает достаточно воздуха.

Воспитанник № 3 не закрывает отверстия как следует.

Рядом с номером Рэйни – № 27 – учитель нацарапал тот же карающий вердикт, что и № 8:

Не держит ритм.

У моего сына недостаток чувства ритма. Я понимала, что пора привыкать к подобным новостям, раз мой сын посещает китайское учебное заведение, и потому просто поддалась стыду и разочарованию. И все же за этой волной чувств последовала решимость добиться лучшего результата.

– Будем больше репетировать, – объявила я Рэйни как родитель, провозглашающий новогодний обет на следующий год.

В более взрослые школьные годы таким же манером обнародовались и итоги экзаменов, и каждому учащемуся присваивали ранг внутри его класса и года обучения. Меня всякий раз поражало, что средний ученик-китаец всегда держал эти цифры в оперативной памяти: не доводилось мне встречать ни одного китайского школьника, который не мог бы выдать свой текущий рейтинг, – в том числе и в провинции. «Шестьдесят четвертый номер из четырехсот учеников моего года», – сообщил мне один школьник. Ван, старший преподаватель Тыковки, знала наизусть показатели своей дочери Синди: «Шестая по математике, пятая по английскому, девятая по китайскому и четвертая по физике среди сорока семи одноклассников. В своем годе обучения – восемьдесят шестая из трехсот девяноста пяти». Уровень так себе, и Ван поэтому глядела в пол.

Для моих родителей только эти цифры и имели значение.

Когда мне было двенадцать, сильнее всего на свете я мечтала о мохнатом млекопитающем, которого могла бы назвать своим. Увы, мои родители считали традицию одомашнивания животных несколько странной, а содержание питомца не входило в их жизненное уравнение.

Моя доподростковая персона тщательно осмыслила варианты. Собака не пройдет по отборочным критериям – это дорого, и о ней надо эмоционально заботиться. От кошек моя мама чихала. Хомяки маленькие и дешевые, и однажды за ужином я заявила о своем желании.

– Нет, – решительно ответила мама. – Хомяки грязные. И воняют!

– Хомяк отнимет у тебя время учебы! – воскликнул Ба.

– Питомцев мы держать не будем, – заключила мама. В мои годы она только-только переехала в Америку с семьей, которая в то время едва говорила по-английски. С ее точки зрения, подари ей кто-нибудь в ее двенадцать лет грызуна, она бы не выучилась до доктора наук и не стала бы профессором.

– У Сары есть хомячок, – попыталась возразить я.

– Мы – не Сарины родители, – отрезала мама.

Приближался мой четырнадцатый день рождения, и тут комары и летняя жара принесли мне проблеск удачи. Через бабушку мы получили весть о моей двоюродной сестре Фун: девочку пригласили играть на региональном концерте в Пенсильвании (позднее она, еще подростком, солировала в Карнеги-холле, а это вершина почета для пианиста). Подвигнутые к действию, родители сделали мне предложение.

– Займи первое место – стань Номером Один – и получишь своего хомячка, – объявила мама.

Цель – фортепианный конкурс, на который съезжались участники со всей округи Хьюстона. Расчетливая взятка, замысел которой – принудить меня стараться изо всех возможных сил.

В то время соперничество между матерью Фун и моей – они сестры с разницей в два года, но родившие одновременно – обросло легендами. В китайской культуре не только можно применять соперничество как стимул, но еще лучше, если соперник – из родни.

В конце концов, проигрыш двоюродному родственнику показывал, что с генетикой у тебя все в порядке, а посредственность твоя – из-за недостатка рвения.

– Фун так здорово играет на пианино. Тебе нужно больше репетировать, – однажды подначила меня бабушка. Фун к тому же была тощая, как хворостина, а я – пухлая; Фун оставалась летом фарфорово-белой, а мое лицо делалось на солнце бурым в считаные секунды. Но на этот раз я решила сосредоточиться на чем-то одном.

Как любая хорошая китайская дочь, я играла на пианино с тех же пор, с каких начала ходить на горшок.

У моих родителей есть фотография меня четырехлетней на фортепианной банкетке перед инструментом, я играю гаммы, под крошечные ножки мне подложена телефонная книга – фотографическое свидетельство насильственной музыкальности. К доподростковому возрасту я уже упражнялась по крайней мере по часу в день восемь лет подряд; для меня фортепиано было восьмидесятивосьмиклавишной зверюгой, притаившейся у нас в гостиной и разлучавшей меня с Кёрком Кэмероном и повторами «Мук роста»[13].

Но ради хомячка я готова была выстрадать последний триумф.

– Будешь играть «К Элизе», – постановила мама. Китайцы обожают Бетховена, потому что, как объяснил дирижер Цай Цзиньдун, китайцы ценят чику – «горько есть», то есть трудиться, а Бетховен уж точно трудился упорно. Родился в семье простолюдинов, потерял целую вереницу возлюбленных из-за классовых различий, сражался с чередой беспрестанных тяжких болезней, а на третьем десятке начал глохнуть. И все равно продолжал создавать музыку и остается до сих пор одним из самых влиятельных композиторов в мире. Бетховен – классическая история невезухи, преодолеваемой упорством.

Я упражнялась два месяца – прела и корпела над Бетховеном. По ночам он мне снился, а днем моя мама выстукивала ритм у меня на плече линейкой, пока мои пальцы бесновались, как лошади, по клавиатуре. В некоторые дни я репетировала столько, что с удивлением смотрела на свои пальцы и видела их длинными и невредимыми, а не истерзанными красными культями.

Вот так два полных месяца наш маленький ансамбль из дочери и матери продвигался к финишу.

Сам день конкурса я помню смутно. В присутствии комиссии и аудитории, состоявшей преимущественно из родителей-азиатов, я продралась сквозь «К Элизе», но когда моим пальцам полагалось скакать, словно пони, они дергались, а там, где им надлежало порхать бабочкой, они плелись. Помню злорадство победительницы – тоже дочери-китаянки – и крупную, выпуклую бурую родинку, что уставилась на меня с ее верхнего века. На церемонии награждения мы мимолетно встретились с той девочкой взглядами, и я, кажется, засекла проблеск тьмы и, вероятно, ее личного бессловесного ада.