Читать книгу "После Аушвица - Ева Шлосс"

Через несколько дней мне стало плохо, и казалось, что я расплачиваюсь за свое глупое пренебрежение предупреждением о том, что пить воду нельзя. Сначала меня сковала парализующая боль в животе, и мне пришлось бежать на улицу и справлять нужду во дворе. Это было строго запрещено: нам разрешали посещать туалетный блок только всем вместе, три раза в день, независимо от того, болели мы или нет.

Капо, следившая за нашим бараком, собралась меня наказать. Она прищурила глаза.

– Ах ты, мелкая навозная муха! Вы даже не можете уследить за своей задницей, неудивительно, что болеете чем попало!

Затем она заставила меня стоять на коленях во дворе с тяжелым деревянным стулом в руках, который я должна была держать над головой, в то время как другие женщины-заключенные ходили вокруг и наблюдали. Через несколько минут у меня заболели руки, но я знала, что не могу позволить себе уронить стул.

– Да ладно, можешь опустить, – убеждала меня одна из женщин. Тогда мои руки подкашивались, и еще один приступ боли пронизывал живот.

– Не сдавайся, Ева, – шептал кто-то еще. Мама стояла прямо передо мной, глядя мне в глаза, помогая вынести мучительное испытание. Прошло целых два часа, и только после этого Капо решила, что я достаточно наказана. Не знаю, как я выдержала, но когда все закончилось, я упала на землю с облегчением.

Я надеялась на скорое выздоровление, но вместо этого у меня поднялась температура, я ослабла и стала бредить. Женщины в бараке начали ворчать, что меня нужно отправить в больничное отделение. Они были уверены, что я подхватила тиф. Я умоляла маму не заставлять меня идти туда и рыдала истерически. Больничный блок был жестокой шуткой: он имел вид обычного медицинского учреждения, но мы знали, что это не так. К тому времени, как мы прибыли в лагерь, «больница» располагалась в нескольких бараках. Там пахло лекарствами, медсестры и врачи ходили в белых халатах и заполняли медкарты. Однако их целью было убивать пациентов-евреев, а не лечить. Часто тяжелобольные люди стонали на своих койках, лежа в собственных испражнениях, в то время как лагерные врачи совершали «обход», глядя в медицинские карты, но никогда на самих пациентов. Зачем им было беспокоиться? Их не волновало, страдали их пациенты или нет, ведь они не собирались помогать им выздороветь.

«Пожалуйста, не разрешай им отправлять меня туда», – умоляла я маму, но в конце концов мне стало так плохо, что у нее не осталось выбора, кроме как запросить разрешение на консультацию. Она была уверена, что без вмешательства я умру.

Я находилась в состоянии сильнейшего бреда и только смутно осознавала, что мама помогает мне дойти до больницы. Оказавшись внутри, мы сели на жесткие деревянные стулья у входа, а мое сознание все витало в мире грез.

В итоге меня отвели к медсестре, которая подтвердила, что у меня тиф, и дала мне какие-то таблетки. Это само по себе было маленьким чудом. Мы знали, что евреи не получают лекарств. Понятия не имею, что изменилось в случае со мной. Возможно, просто мама так отчаянно и громко умоляла кого-то помочь мне, что им было легче избавиться от нее, дав мне таблетки.

Никто не знал, переживу ли я эту ночь, но когда на следующее утро я проснулась, температура понизилась. Я еще чувствовала слабость, но уверенно шла на поправку.

Я проболела большую часть нашего пребывания в карантине, и вскоре пришло время присоединиться к главному лагерю и приступить к какой-нибудь работе. Как обычно, мы выстроились в очередь и смотрели перед собой, не осмеливаясь взглянуть на солдат-эсэсовцев, которые шагали туда-сюда, осматривая нас. Я почувствовала, что кто-то пристально на меня посмотрел, и услышала фразу: «Эта может отправиться в “Канаду”».

Я уже знала, что «Канада» из всех видов работ ценилась больше всего. Такое название придумали потому, что это была «земля изобилия» – обширная территория позади лагеря, где огромные груды имущества заключенных ждали, чтобы их рассортировали. Людям, работавшим в «Канаде», часто удавалось достать дополнительное питание, сигареты или мелкие вещи, которые они могли бы обменять в бараках на большее количество пайков. Работа там означала бы реальное улучшение нашей ситуации.

Мой взгляд внезапно поднялся на охранника СС.

– Могу ли я взять с собой мать? – задала я вопрос. Все были потрясены: вступать в разговор с эсэсовцами было, как правило, очень плохой затеей. Но эсэсовец настолько удивился, что сделал шаг назад, а затем оглядел маму со всех сторон, подталкивая ее, как корову.

– Да почему бы и нет, – ответил он, пожав плечами.

Небольшие улучшения в самых плохих условиях часто приводили к всплескам того, что казалось счастьем, и в первый день я отправилась в «Канаду» с чувством бодрости. Мы были на открытом воздухе, вдали от главного лагеря и тех тысяч истощенных лиц, которые напоминали нам о реальности нашего положения.

Сама «Канада» казалась зловещей страной чудес, полной удивительных вещей. Я подошла к одной огромной куче металла, блестевшей на солнце, и, к своему изумлению, обнаружила, что она состояла из тысяч пар очков. Одно складское помещение до потолка было завалено перинами, а в другом я увидела груду протезов. Также там было бесчисленное количество туфель, чемоданов и сундуков любой формы и размера. В одной комнате лежали детские чемоданы, большинство из них – с фамилией и датой рождения владельца, тщательно написанными родителями на лицевой стороне. В другой комнате можно было увидеть сотни пустых детских колясок, как в вековечной комнате ожидания в яслях, из которых не вернулся ни один ребенок.

Цель «Канады» заключалась в том, чтобы награбить все мыслимые еврейские ценности и отправить их обратно в Германию, где они затем распределялись среди солдат, их семей и обычных граждан. Немецкие мужчины брились еврейскими бритвами, в то время как добропорядочные немецкие матери катали еврейские коляски, а бабушки и дедушки надевали еврейские очки, чтобы читать газетные сообщения о военных действиях. В июле 1944 года 2500 наручных часов были отправлены жителям Берлина, которые потеряли свои дома и имущество во время воздушных налетов союзников. Бывшая заключенная-полячка по имени Ванда Шайнок вспоминала, как на станцию Освенцим перевозили пустые детские коляски, по пять в ряд. Их было так много, что прошел час, пока их все доставили.

В безумном стремлении не «растратить» ничего, нацисты даже собирали волосы, которые они сбривали с заключенных, и превращали их в ковры и носки. Все обрезки волос длиной более двух сантиметров использовались для изготовления париков, и многие гордые арийцы Третьего рейха в конечном итоге ходили с волосами мертвых евреев на голове.

Происходили воровство и грабеж в поистине гигантских масштабах, и количество денег, которое нацисты извлекли из еврейской собственности всех видов, не следует недооценивать как одну из причин их жестокой войны против нас.

В крематориях бригады рабочих вырывали золотые зубы у жертв. Затем зубы пропитывались кислотой для удаления остатков тканей и мышц и переплавлялись в золотые слитки для отправки в Германию. Это золото должно было быть повторно использовано стоматологической службой СС (одного 1942 года поставки хватило бы на все подразделения СС в течение всех пяти лет войны), но неизбежно большая часть его попала в руки лагерных охранников и на швейцарские банковские счета, включая Банк международных расчетов в Базеле.