Читать книгу "Короткие интервью с подонками - Дэвид Фостер Уоллес"

Вопрос.

Вот и сработала типичная реакция, вот об этом я и говорю, взять все, что я сказал, и профильтровать через свое узкое мировоззрение, и сказать, будто я говорю: «О, так те, кто ее изнасиловал, сделали ей одолжение». Потому что я не это говорю. Я не говорю, что это хорошо, или правильно, или должно было произойти, или что ей не совершенно пиздецово, или что ее не сломали, или что это обязательно должно было произойти. Когда бы в мире женщину ни насиловали или ни избивали, если бы я был рядом и мог решить «продолжать» или «прекратить», я бы все прекратил. Но вот я не смог. Никто не смог. Иногда вот случаются совершенно ужасные вещи. Вселенная и жизнь все время ломают людей, устраивают им полный пиздец. Поверь, я знаю, сам там был.

Вопрос.

И мне кажется, что вот это и есть реальная разница. Между тобой и мной. Потому что, по правде, дело тут не в политике, феминизме или в чем-то таком. Для тебя это все умозрительно, ты думаешь, мы говорим умозрительно. Тебя там не было. Я не говорю, что с тобой никогда не происходило ничего плохого, ты вполне ничего, и, уверен, ты в жизни наверняка тоже сталкивалась с унижением или всякой такой херней. Я говорю не об этом. Мы говорим о совершенном насилии, страдании и ужасе в духе «Человека в поисках смысла» Франкла. Реальной Темной Стороне. И детка, ты – я вот по одному твоему виду могу сказать, с тобой – никогда. Иначе ты бы даже не носила то, что носишь, уж поверь.

Вопрос.

Что ты можешь признать, что веришь, что «Да, окей, человеческое состояние пронизано ужасным отвратительным человеческим страданием, но пережить можно почти все, чего уж там». Даже если ты по правде в это веришь. Ты веришь, а если я скажу, что я не просто верю, а знаю? Как, меняет смысл того, что я говорю? А если я скажу, что мою жену изнасиловали? Теперь уже не так уверена в себе, да? А если я расскажу тебе славную историю о шестнадцатилетней девочке, которая пришла не на ту вечеринку не с тем парнем и его друзьями и в итоге ее – с ней сделали все, что могут сделать четыре парня в плане насилия. Шесть недель в больнице. А если я скажу, что она до сих пор два раза в неделю ходит на диализ, так сильно ей досталось?

Вопрос.

А если я скажу, что она ни в коем случае не напрашивалась, не наслаждалась, ей не понравилось и теперь не нравится, что у нее осталось полпочки, и если бы она могла отмотать время и все остановить, она бы остановила, но ты спроси ее, если бы она могла влезть себе в голову и все забыть или, ну, стереть из памяти запись произошедшего, как думаешь, что она скажет? Ты так уверена, что знаешь? Что она хотела бы, чтобы ей никогда не пришлось, ну, структурировать разум и справиться с тем, что с ней произошло, или внезапно узнать, что мир может сломать так запросто – на раз. Узнать, что другой человек, эти парни, могут смотреть на тебя, как ты лежишь, и на самом глубинном уровне думать, что ты вещь, не человек – вещь, секс-кукла, или боксерская груша, или дырка, просто дырка, куда можно засунуть бутылку «Джека Дэниэлса» так глубоко, что почкам пиздец, – если она скажет после этого опыта, во всем совершенно негативного, что теперь хотя бы понимает, что это возможно, что люди так могут.

Вопрос.

Видеть тебя как вещь, что они тебя могут видеть как вещь. Знаешь, что это значит? Это ужасно, мы знаем, что это умозрительно ужасно и что это неправильно, и мы думаем, что все знаем о правах человека, и человеческом достоинстве, и как ужасно отнимать у кого-то человечность, вот как мы это называем – чья-то человечность, а произойди это с тобой – и вот теперь ты по правде знаешь. Теперь это не просто идея или повод выдать типичную реакцию. Произойди это с тобой – и ты реально почувствуешь Темную Сторону. Не просто умозрительную тьму – настоящую Темную Сторону. И теперь ты знаешь ее мощь. Совершенную мощь. Потому что если можно по правде видеть кого-то как просто вещь, то с ним можно делать что угодно, никаких запретов: человечность, достоинство, права и справедливость – никаких запретов. Да все… а если она скажет, что это как короткая дорогая экскурсия на ту сторону человеческого существования, о которой все говорят, будто о ней знают, но, по правде, даже представить не могут – не по правде, только если там побываешь. Да это все расширило ее мировоззрение, – что, если бы я так сказал? Что ты скажешь? И ее личность, как она сама себя понимает. Что теперь она понимает, что ее можно воспринять как вещь. Ты видишь, как много это меняет – срывает, как много это срывает? С твоего «я», с тебя, с того, что ты считала собой? Все срывает. И что потом останется? Как думаешь, можешь хотя бы представить? Это как писал Виктор Франкл в своей книге, что в самое худшее время в концлагере, когда у тебя отнимают свободу и приватность с достоинством, потому что ты голый в перепоненном лагере, и приходится ходить в туалет на глазах у всех, потому что больше нет никакой приватности, и твоя жена умерла, и твои дети голодали, а ты мог только смотреть, и у тебя не было ни еды, ни тепла, ни одеял, и к вам относятся как к крысам, потому что для них ты по правде крыса, ты не человек, и тебя могут вызвать, и увести, и пытать – научные пытки, показать, что они могут отнять даже твое тело, даже твое тело уже не твое – это враг, это вещь, с помощью которой тебя пытают, потому что для них это просто вещь, и они проводят над ней лабораторные эксперименты – это даже не садизм, они не садисты, потому что они-то не думают, что пытают человека, – когда все, что ты представлял основой того, что ты считаешь собой, срывают, и теперь остается только… так что остается, что-нибудь вообще остается? Ты еще жив, значит, то, что осталось, – это ты? А что это? Что ты теперь значишь? Видишь, и вот теперь начинается самое интересное, теперь, когда ты сам узнаёшь, что ты такое. Чего большинство людей с достоинством, человечностью и правами и всем таким никогда не узнают. Что в мире возможно. Что автоматически ничто не священно. Вот о чем говорит Франкл. Что после страданий, ужаса и Темной Стороны открывается то, что остается, и вот тогда ты знаешь.

Вопрос.

А если я скажу, что она сказала, что вовсе не насилие, не ужас, не боль и всякое такое – то… что самое важное – уже потом, когда она пытается, ну, структурировать разум, вместить то, что произошло, в свой мир, – что самое ужасное, самое тяжелое – знать теперь, что она тоже может, если захочет, думать о себе так? Как о вещи. Что возможно думать о себе не как о себе или даже не как о человеке, а как о вещи, прямо как те четыре парня. И как это было легко и мощно, так думать, даже во время насилия, просто отделиться от себя и, ну, взлететь к потолку, и вот ты смотришь сверху, как с какой-то вещью делают вещи все хуже и хуже, и эта вещь – ты, и это ничего не значит, нет ничего, что это автоматически значит, и в этом есть очень концентрированная свобода и сила – когда никаких запретов, и у тебя все отняли, и, если хочется, можно делать что угодно с кем угодно, даже с собой, потому что, по правде говоря, какая разница, потому что кого это волнует, потому что ты все равно только вещь, в которую засовывают бутылку «Джека Дэниэлса», и какая разница, бутылку или не бутылку, какая разница, если это член, или кулак, или вантуз, или вот моя трость – каково это, быть вот такой? Думаешь, можешь представить? Думаешь, можешь, но ты не можешь. А если я скажу, что она теперь может? А если я скажу, что она может, потому что с ней это произошло и она совершенно точно знает, что возможно быть просто вещью, но просто, как и Виктор Франкл, с этой минуты каждую минуту за минутой, если захочешь, ты можешь выбрать быть чем-то большим, ты можешь выбрать быть человеком, так, чтобы «быть человеком» что-то значило? Что тогда ты скажешь?