Читать книгу ""Я" значит "ястреб" - Хелен Макдональд"

Помню, как я достала этот клобучок из сумки, когда искала ручку перед семинаром в университете несколько месяцев назад.

– Что это? – спросила коллега.

– Клобучок для ястреба, – ответила я, не поднимая глаз.

– Вы принесли его, чтобы показать?

– Нет. Он просто лежал у меня в сумке.

– Но мне можно посмотреть?

– Конечно. Посмотрите.

Она взяла клобук, как завороженная.

– Какая удивительная вещь, – сказала она, сведя брови под прямой челкой. – Его надевают ястребу на голову, чтобы он вел себя тихо, да?

Она посмотрела внутрь. Вырезанная по форме птичьей головы кожа была прошита тонкой, с волосок толщиной, ниткой. Вывернув клобук наизнанку, коллега стала рассматривать вырезанное под углом отверстие для ястребиного клюва, оплетенный турецкий узел, за который клобук держат, и две длинные стяжки сзади, с помощью которых его развязывают и завязывают. Потом благоговейно положила его на стол.

– Какое красивое изделие, – сказала она. – Как туфелька «Прада».

С этим не поспоришь. Клобук действительно был одним из лучших. Его сделал американский сокольник Дуг Пинео, и он почти ничего не весит. Несколько граммов. Всего-то. Эта его удивительная легкость на фоне тяжести в моем сердце заставила меня пошатнуться. Закрываю глаза и вижу множество клобуков: современные американские клобуки, такие, как этот; более свободные бахрейнские клобуки из мягкой козьей кожи для перелетных балобанов и сапсанов; сирийские клобуки, туркменские, афганские, изящные индийские клобуки из змеиной кожи для туркестанского тювика и ястреба-перепелятника; огромные клобуки для орла из Средней Азии; французские клобуки шестнадцатого века, вырезанные из белой лайки и расшитые золотой нитью, с нарисованным гербом. Их придумали не европейцы. Франкские рыцари научились пользоваться клобуками у арабских сокольников во время крестовых походов, а обоюдное увлечение охотой с ловчими птицами сделало ястребов в тех войнах политическими пешками. Когда белый кречет испанского короля Филиппа I сорвался с должика во время осады Акры и улетел за крепостные стены, король направил своего посла в город с просьбой вернуть птицу. Саладин отказался, и тогда Филипп отправил второго посла в сопровождении трубачей, знаменосцев и герольдов с предложением тысячи золотых. Был ли кречет возвращен? Не помню. Имеет ли это значение? «Не имеет, – думаю я злобно. – Они уже все умерли. Давно умерли». Представляю себе Саладина, который сажает королевского сокола на собственную руку и закрывает ему глаза кожаным клобуком. Он принадлежит мне. Он мой. Думаю о клобуках как о фетишах. О давних сражениях. Думаю об иракской тюрьме Абу-Грейб. Рот, полный песка. Насилие. История и ястребы. Птичьи клобуки, так похожие на капюшоны на головах пленников. Идея лишить кого-то возможности видеть, чтобы успокоить. Это в твоих же интересах. Поднимающаяся тошнота. Чувствую, что теряю почву, мокрый песок уходит из-под ног. Не хочу вспоминать фотографии пыток, когда пленным надевали на голову капюшон, а руки обматывали проволокой, не хочу думать об их невидимом враге, который в этот момент держит фотоаппарат, но они возникают в моем воображении, и слово «капюшон» обжигает мне рот. «Бурка» – это «капюшон» по-арабски. Капюшон. Клобук.

Начинаю разговаривать с Мэйбл – по крайней мере думаю, что с ней, – голосом как можно более тихим и успокаивающим. «Когда поедем на машине, Мэйбл, – объясняю я, – появится много вещей, которые могут тебя испугать, а мы не можем допустить, чтобы ты начала метаться по салону, пока я сижу за рулем. Клобучок нужен, чтобы тебе было спокойнее. – И добавляю: – Это необходимо». Слышу свой голос. Это необходимо. Фактически я убеждаю саму себя. Но мне это не нравится. Не нравится и птице. Вновь терпеливо протягиваю клобучок. «Ну, посмотри, – осторожно продолжаю я, – это всего лишь клобучок». Тихонько подношу его к перышкам подбородка. Птица начинает биться. Жду, пока она успокоится, и снова подношу к подбородку. Бьется. Опять подношу. Бьется. Бьется. Бьется. Стараюсь быть ласковой, но моя ласковость прикрывает неистовое отчаяние. Не хочу надевать на нее клобучок. И она это чувствует. По радио комментатор ликующе объясняет в подробностях, почему удар отбивающего игрока не удался. «Заткнись!» – рявкаю я на него и делаю еще одну попытку. «Ну, давай, Мэйбл», – умоляю я, и через минуту клобучок уже надет, птица вновь на присаде, а я тяжело опускаюсь на диван. Мир вокруг в огне, и я больше не желаю его знать. Это катастрофа. Ничего у меня не получается. Совсем ничего. Я никудышный сокольник. Слезы текут ручьями. Ястреб растворяется в этом потоке. Я сворачиваюсь калачиком, утыкаюсь в подушку лицом и так, вся в слезах, засыпаю.

Спустя сорок минут Стюарт оценивающе рассматривает Мэйбл, прищурив видавшие виды глаза.

– Маленькая, да? – говорит он, задумчиво проводя четырьмя пальцами по небритой щеке. – Но симпатичная. Длинное тело. Длинный хвост. Птичий ястреб.

Под этим он подразумевает, что моя птица больше подходит для охоты на фазанов и куропаток, чем на кроликов и зайцев.

– Да.

– Как ты с ней справляешься? – спрашивает Мэнди.

Она сидит у меня на диване, крутя в руке сигарету, и выглядит потрясающе, как сельская панк-принцесса из невообразимого романа Томаса Гарди. Я отвечаю, что птица на удивление спокойная и все идет хорошо. Но это ужасная ложь. Когда, разбудив меня, они постучали в дверь, я решила, что надо во что бы то ни стало изобразить полное владение ситуацией. И первое время мне это удавалось, хотя в какой-то малоприятный момент Мэнди посмотрела на меня с сочувствием, и я поняла, что она заметила мои покрасневшие воспаленные глаза. «Ничего, – сказала я себе, – она решит, что я плакала из-за папы». Я беру ястреба и стою, как будто пришла с подарком на день рождения, но не понимаю, кому его вручить. «Лежать, Джесс», – приказывает Стюарт. И черно-белый английский пойнтер, с которым они пришли, со вздохом шлепается на ковер. Я снимаю с Мэйбл клобук. Она встает на цыпочки, и кончик клюва прижимается к усеянной крапинками серебристой грудке. Мэйбл смотрит на новое существо – собаку. Собака – на нее. Мы тоже. Наступает непонятная тишина. Я ошибочно принимаю ее за птичье раздражение. Потом за разочарование. За что угодно, кроме того, что есть на самом деле: изумление. Стюарт с удивлением наблюдает.

– Ну, – наконец говорит он, – у тебя не птица, а золото. Я думал, она сейчас совсем обезумеет, а она просто молодец.

– Правда?

– Она такая спокойная, Хелен! – подтверждает Мэнди.

Мне требуется время, чтобы хотя бы частично поверить их словам, но потом, мне удается без особых проблем надеть на Мэйбл клобучок, и после двух чашек чая и часа, проведенного в компании друзей, мир вновь расцветает яркими красками.

– Не тяни резину, – говорит Стюарт перед уходом. – Выноси ее из дома. Идите на улицу. Потренируй ее там.

Я знаю, что он прав. Пришла пора следующего этапа обучения.

Хождение с ястребом в целях приручения сокольники называют «выноской», и во всех моих справочниках утверждается, что выноска – ключ к дрессировке ястреба-тетеревятника. «Ключ к верному обращению с ястребом – это выноска, выноска и выноска», – писал Гилберт Блейн. Выноска была «великим секретом дисциплины» для Эдварда Мичелла. Еще в семнадцатом веке Эдвард Берт объяснил, что когда вы гуляете с ястребом, «глаза птицы следят за сменой предметов», поэтому выноска нужна, и по этой же причине вам не приручить ястреба, сидящего взаперти. Такой ястреб «ни с чем не сможет справиться, ибо его ни с чем не познакомили». «О, Эдмунд Берт, – думаю я, – хорошо бы сейчас был семнадцатый век. Тогда гораздо меньше вещей могли бы напугать моего ястреба».