Читать книгу "Кошки в доме - Дорин Тови"

Но все равно это было интересно. И кукушонок, и зарянка, которая прилетала посидеть на спинке стула, пока мы ели; и дятел, который слегка свихнулся и начал в разгар зимы долбить дупло в телеграфном столбе – мы следили за ним как очарованные, пока кто-то не сообщил о нем на почту, откуда явился монтер и замуровал дупло металлической пластинкой. Мы уже ощущали себя великими орнитологами. А потом завели кошек.

После этого благоразумные птицы начали облетать наш коттедж далеко стороной. А уж если им приходилось пересекать нашу территорию, они у ворот взмывали вертикально вверх и проносились над ней на максимальной высоте. Галки некоторое время держались, но и они сдались, когда в один прекрасный день Шеба взобралась на трубу и многозначительно посмотрела на них сверху. Единственной птицей, посещавшей коттедж, был дрозд, который играл с Соломоном, – но и он исчезал, стоило Шебе выглянуть из-за угла. Вернее сказать, играл один дрозд, как это заведено у птиц, – пролетал над самой головой Солли, когда тот шел через лужайку, испуская насмешливые крики, и соблазнительно садился на ограду. А Солли не играл – он устремлялся на дрозда, как уимблдонский чемпион, эффектно прыгая, растопыривая лапы во все четыре стороны.

Тут-то дрозд и допустил роковую ошибку. Он, несомненно, наблюдал, как Соломон охотился на мышей на лужайке, и счел его рохлей, который ничего не способен поймать. Он ведь не видел, как Соломон в доме тренируется с мячами для пинг-понга и с мухами. Смотреть на Соломона с мячиком было чистейшим наслаждением. Шеба, как высокомерно указал Чарльз, ловила то, что ей бросали, сугубо по-женски. Когда мы подбрасывали для нее мячик, она прыгала, не прицелившись, болтала лапами в воздухе и промахивалась. Это было удивительно, если вспомнить, как ловко она охотилась на мышей, – не менее удивительно, чем способность Соломона, упускавшего на земле все, взлететь в воздух, подобно стреле, и еще в полете схватить передними лапами то, что мы ему бросали.

Это был его единственный талант, и он пускал его в ход при всяком удобном и неудобном случае. Если мы не бросали ему мячики или шары из фольги, он принимался прихлопывать мух. Нельзя сказать, что так уж приятно, когда кот то и дело проносится по воздуху, точно воздушный гимнаст, и тут же хлопается об пол, как бомба, но от мух мы избавлялись. Талант Соломона, хотя дрозд об этом ничего не знал, делал его опасным объектом для насмешек небольших птичек. И вот как-то раз, хорошо потренировавшись с мясной мухой, Соломон вышел, стремительно подпрыгнул и вырвал пару перьев из хвоста крылатого остряка.

Мы знали, что дрозд уцелел. Мы собственными глазами видели, как он несся над долиной, словно за ним гнались привидения. Но Соломон ничего подобного не признавал. До конца вечера он расхаживал хорошо нам знакомой хвастливой походкой, которую Чарльз прозвал шагом брюхастой пантеры – голова опущена, из уголков рта торчат два черных перышка, и взгляд, оповещающий, что птичка, если нам интересно узнать, куда она подевалась, находится у него внутри.

Когда Соломон лег спать в эту ночь и в лесу начали перекликаться совы, он встал и охотничьей походкой подошел к окну. Когда-то, когда он был котенком, едва совы принимались ухать, он мгновенно забирался под одеяло, но те времена безвозвратно миновали. Прижав морду к стеклу, угрожающе вздернув свой верблюжий зад, он подробно объяснял им, что сделает с ними, если они не заткнутся. Съест, а перья их хвостов приложит к хвосту дрозда.

Очень часто в последующие дни мне вспоминалось предсказание тетушки Этель, что Соломон вырастет полоумным, и, наблюдая, как он прыгает на все, что пролетает над садом, от самолета до воробья, я гадала, кто раньше угодит в смирительную рубашку: я или он?

Теперь он из дома только выползал – на случай если добыча окажется за углом. В саду он патрулировал крадущейся походкой охотника, сощурившись донельзя и бросая укоризненные взгляды на сарайчик с садовым оборудованием, где Шеба, возмущался он, слишком громко болтает с Сидни и распугивает всех пернатых. Когда он спал перед камином, подставляя живот огню, то уже не безмятежным сном того, кого ничто не волнует, кроме бутербродов с крабьим мясом, а продолжал и во сне так энергично ловить птиц, что казалось, у него разыгралась пляска святого Витта.

Но ловил он только этих птиц. Наяву реальные не приближались к нему на расстояние прыжка. Для компенсации, если где-нибудь в радиусе мили валялась дохлая птица, Соломон тут же волок ее домой.

Иногда она оказывалась застарело дохлой, – например, ворона, которую, видимо, застрелили за месяц до того, как Соломон с торжеством положил ее на ковер, и она буквально развалилась на куски. Мы сгребли останки в совок и торопливо унесли их в лес. «Оставлять их у нас никак нельзя, – заявил Чарльз, – не хватает только, чтобы кто-нибудь вообразил, будто ворону убил Соломон». Откровенно говоря, я сочла Чарльза излишне осторожным: даже самые горячие поклонники Соломона не поверили бы, что он способен подстрелить ворону из дробовика. Но я промолчала. Да мои слова мало бы что изменили. На следующий день ворона вернулась на ковер.

Благодаря Редкостной Удаче, сообщил Соломон, бережно водворяя ее на прежнее место, он пошел в лесу не обычной дорогой и увидел ее под опавшими листьями. Миленькая, верно? Он тщательно облизал растрепанные перья и ревниво улегся рядом с ней. И почти с иголочки! Он намерен Хранить Ее Вечно-Вечно, добавил он и оглянулся, проверяя, слушает ли Чарльз. Однако Чарльз, заткнув нос, уже убежал поискать чего-нибудь дезинфицирующего.

После этого Чарльз послушал моего совета: трофеи Соломона незамедлительно отправлялись в мусорный бачок, и крышка закрывалась потуже, чтобы он не мог ее открыть. А он старался. Прямо-таки пыхтел, отчаянно царапая крышку и громогласно требуя, чтобы ему вернули голову курицы, которую он нашел в мусорной куче старика Адамса, и крыло голубя – его он подобрал на дороге.

«Если ворона, – сказал Чарльз, – пребывала в покойницах месяц, то голубь скончался в дни, когда Британию оккупировали римляне». Но запах Соломона не удручал – чем сильнее воняла его находка, чем безобразнее она выглядела, тем довольнее он был. То есть при условии, что сам на нее наткнулся. Если же мы давали ему что-то не самое свежайшее – например, на ужин мясо, купленное накануне, – он глядел на нас с ужасом и говорил: неужели же мы думаем, что он будет есть ЭТО?! И Шеба не отставала от него. Хотите Отравить Нас, вопрошала она, театрально пятясь, будто не веря своему носу. Засим они удалялись, уныло усаживались бок о бок на садовой ограде и тоненькими голосками спрашивали прохожих, не найдется ли у них черствой корочки, или, быть может, они знают хороший дом, куда возьмут двух маленьких кошечек, которых никто не любит.

Хуже всего был конец недели. В воскресенье к вечеру я частенько просто не знала, чем кормить этих животных. Куплю два-три фунта парного мяса в пятницу, а днем в субботу, если она выдавалась жаркой, они отворачивали от него носы. Рыба отпадала по той же причине. Ее они не ели в субботу даже на завтрак. При виде кошачьих консервов у них уши вставали торчком от ужаса. Этого сиамские кошки вообще не едят! Даже в критических случаях. Лучшую консервированную говядину или телятину они, так уж и быть, соглашались съесть, но только одну порцию. А еще – ни в коем случае! «Сиамские кошки, – говорили они, величавой процессией печально направляясь к ограде, – нуждаются в Разнообразии!»