Читать книгу "Что-нибудь такое - Алла Львовна Лескова"

старуха впавшим ртом. – Приятненькая какая, – сказала старуха. И рванула по десятому кругу, махая одной клешней, потому что вторая, как выяснилось, была у нее сломана.

Сломана!

– Рука-то сломана у меня, осторожнее, – сказала она инструктору, который помогал потом ей вылезти по ступенькам наверх. – Осторожней, – прошамкала она, и спросила: – А это мои тапки или не мои?

– А какие у вас были, бабуля? – уточнил инструктор.

– А я не помню, бог их знает. Какие-то были… Руку, руку сломанную осторожно!

Инструктор посмотрел на меня очень выразительно.

– Вы так не хватайтесь за меня, а то за собой потащите в воду, – засмеялся он.

И вытащил почти на руках старуху наверх. Проводить хотел, а она отмахнулась и сама, согбенная ровно пополам, пошаркала к выходу. Наплавалась.

Сколько еще раз она будет вставать утром и мечтать о единственной этой радости? А быть может, думает она, что давно умерла и попала, слава те Господи, в рай. Где бирюзовые воды несут тебя и ласкают, где на небе райском этом, на натяжном потолке, блики от воды, их видно, когда плывешь на своем горбике, и какие-то подсветки, которые только в раю бывают…

Где какие-то рыбы туда и обратно вокруг тебя снуют, разные, а одна оказалась такая мяконькая, что совсем не больно было на нее наткнуться. Приятненькая рыбка. Где музыка с небес, медитативная, окуривает всех этих разных рыб. Спокойная, наконец, музыка. Райская.

Наконец покой.

Галка и Солженицын

Что-то вспомнишь, имя или балкон… Или тюлевые, белоснежные всегда, занавески на этом застекленном балконе. И не дает это покоя, как будто ноту услышала, а хочется всю мелодию вспомнить. И вот вспомнила всю.

На этом балконе жила Галка Уткина, мы ее побаивались. Что-то в ней было отдельное от всех нас, поперечность какая-то и недоступность.

Она была единственной дочкой у своей мамы, скрипачки Ольги Наумовны. Но как будто из детского дома, а не ее дочь, такие разные они были, и внешне тоже. Только черные кудряшки в стрижке выдавали в Галке еврейскую кровь, хотя и у отца неизвестного, был ли он вообще, могли быть такие кудри.

Ольга Наумовна играла на скрипке в областном театре оперы и балета, была такой интеллигентной и воспитанной, такой тактичной и приветливой, такой чистой и внутри и снаружи, что я бы легко поверила, что она никогда не ходит в туалет и не моется. Потому что нечего там мыть и не от чего плохого избавляться. Все там было хорошо и чисто. Внешнее равно внутреннему. И зачата Галка была, скорее всего, непорочно под скрипичный концерт.

Галка же выросла сорвиголова, отчаянная, пацан насмешливый, но начитанный. У таких ольг наумовных сначала начитываются, потом молоко сосут из груди. Не прочитаешь сто страниц в день – не дам грудь.

Галка много читала, изредка выглядывала с балкона и насмешливо смотрела на нас, она была чуть старше всех, и все мечтали с ней дружить. Но она не спешила. Их тюлевые белые занавески были самыми тюлевыми и белыми в доме, ясно помню их белизну и недоступность. Как и недоступность самой Галки. Однажды я все же попала к ним в дом и все время чувствовала себя тупой гусыней, хотя Галка не обижала, не грубила, ничего такого не делала. Только насмешка в глазах, как цвет глаз к ней прилипшая, делала меня маленькой и никчемной.

Никто никогда не слышал, чтобы они, мама и дочь, такие разные, как скрипка и банджо, ругались.

И только через много лет, уже в другом городе, я узнала, что Ольга Наумовна забрала у Галки ее дочку, родившуюся неожиданно и неизвестно от кого, и растила сама.

Это случилось после того, как Галка насмешливо накормила грудную дочь рыбными консервами в томате. То есть кормила она серьезно, у нее своя теория была на этот счет, поперечная какая-то, как и все, что она говорила и делала. Но мы все равно мечтали с ней дружить, а она все не спешила.

Так и не сбылось ни у кого.

Кто-то мне написал потом, что она уехала в Иркутск, когда Союз распался, почему-то это запомнилось. Про Иркутск. А когда Солженицын вернулся в Россию и поехал по земле Русской, с народом общаться и спрашивать, как нам обустроить Россию, заехал в этот сибирский город тоже. Про это фильм сняли и показали по телевизору.

Смотрю я фильм – и вдруг из толпы, с которой Солженицын разговаривает, слышится знакомый насмешливый голос из детства. Я его запомнила очень хорошо, потому что все незавершенные мечты не забываются вместе с голосами.

Галка! Галка Уткина стояла такая же, в шубе, и что-то поперечное спрашивала у великого писателя. Это точно была она. Мало изменилась. Пацанского вида девчонки почти не меняются.

Я не слышала, что именно она спросила, чем срезала возвращенца, но мне показалось, что писатель смутился и захотел обратно в свой Вермонт.

Я его поняла как никто другой.

Бетховен

В парикмахерскую вошел мужчина, похожий на стриптизера.

На голове у него была кичка, а вокруг развевались волосы, длинные и волнистые. Загорелое лицо его было неподвижно, глаза не моргали.

Он сел в кресло и сказал:

– Все везде уберите, а внизу оставьте, как у Бетховена.

Парикмахер, похожая на учительницу первого класса, беспомощно посмотрела на напарницу. И та пришла ей на помощь.

– Так Бетховен же глухой был! – сказала она с вызовом.

– Зато я не глухой, – очень тихо изрек стриптизер. – Поэтому прошу не разговаривать со мной во время стрижки. Я этого не люблю. Окей?

– Акей, – тихо ответила парикмахер, но тут же заговорила: – Вы так загорели хорошо и красиво. Это где?

Парень в изнеможении прикрыл глаза.

– Неужели у нас? Холод-то какой, ветрюга сегодня жуткая, меня чуть не снесло. Где это видано, чтобы в Питере такие ветра были? Уже два года такие!

Парень молчал с закрытыми глазами, только икроножная мышца у него чуть подергивалась.

– Да, – продолжает парикмахер, – как климат изменился… Минутку, не дергайтесь, я вам подшерсток подбрею.

– Я никогда не дергаюсь, – с закрытыми глазами произнес стриптизер.

– Точно, я это заметила, вы как неживой… Я вам и щеточкой по лицу провожу, и подбриваю, а кожа ваша вообще не меняется, не розовеет даже. Загар такой красивый… Где это?

– В Сочи, – процедил парень.

– Кстати… в Сочи или в Сочах? – спросила парикмахер.

Икроножная мышца его еще сильнее задергалась, но лицо он держал. И паузу тоже. Через минут семь ответил:

– Можно и так и так. Сочи и в Сочах.

– Я тоже так думаю, – оживилась парикмахер. – Вот я живу