Читать книгу "Что-нибудь такое - Алла Львовна Лескова"

помню, а поезд – все дальше и дальше от них. И только слезы при воспоминании. И только вот это: «А как же яблочки… Возьмите! Как же без яблочек-то…»

Оливия

Я увидела ее у стойки регистрации на рейс, а потом мы оказались в одном ряду в самолете.

Женщина эта, молодая еще, была очень полная, болезненной полнотой, нереально полная, вся колыхалась, даже сидя в кресле самолета.

Она купила, как потом рассказала, два места, так как на одном не помещалась. Всегда два места покупаю, сказала.

Лицо у нее было очень приятное, про такие говорят – славное, сладкое… Почему-то лицо это напоминало оливу. Само ли слово «олива», цвет ли оливы… Или сочетание звуков в этом слове рифмовалось с ее лицом. Не знаю… Хотелось, чтобы ее звали Оливия.

Когда самолет вдруг резко на большой скорости падал вниз, Оливия хватала меня за локоть, а себя за сердце и говорила потом, когда самолет выныривал назад, как будто летчики там развлекались, и так три раза…

Она хватала меня за локоть и говорила: «Столько летаю – и все равно боюсь каждый раз, когда такие ямы».

Много летает.

Я бы с таким весом в полтонны просто лежала под одеялом всю жизнь и ждала естественного финала с отвращением к своему рождению, к себе, ко всем. А она много летала.

Одета Оливия была стильно, размер был неизвестный науке, наверное, шила у кого-то. Блузка с дырочками, рыбацкая сеть такая…

Юбка. Юбка! Не брюки, чтобы не натирало до крови между ног, а юбка.

Маникюр и педикюр. Педикюр! Это какие акробатические номера приходилось исполнять ее мастеру! И ей самой.

На руке Оливии был нежный бирюзовый браслет, на шее точно такие же бусы. Комплект. Оливия в бирюзе.

Она была любознательна, все листала какие-то журналы рекламные, которые «Аэрофлот» положил в кармашек, листала и листала. Столик для еды она открыть не могла, он упирался в ее живот даже закрытый, поэтому ела Оливия на весу, аккуратно и медленно. Ела!

Мне иногда кажется, что такие слонопотамы не бывают голодными. Как можно таким есть, как?!

Ела.

А в самом начале полета ей принесли дополнительный ремень и молча протянули. Я боялась смотреть на нее в этот момент, покраснела, как будто мне принесли. Этого ремня ей не хватило. Тогда принесли еще один. И еще один. А я все не решалась смотреть на нее, боялась увидеть пунцовое несчастное лицо. Но не увидела.

Оливия оказалась улыбчива и спокойно сказала: «Да, я большая, спасибо вам».

И стала опять листать журнал.

Вышла из салона она последней. Чтобы никому не мешать. Я подождала ее, чтобы она не чувствовала себя совсем выкинутой за борт жизни.

А она и не чувствовала. Вдруг все же не чувствовала?

Такая славная, красивая, выдержанная, с педикюром… С бирюзой на шее, с браслетом таким же на пышном запястье.

Летает часто, всего пять дней, сказала, жаль, еще бы побывала там… Не все посмотрела.

Конечно, идеальным финалом было бы… если б встретил ее необыкновенный красавец, такой же оливковый. Но я потеряла ее из виду.

Может быть, встречал. А может быть, вообще никто. И тогда я порадовалась, что она так много летает. Что есть возможность хотя бы так полетать.

Хотя бы так взлететь. Хотя бы так. На крайний случай, на крайний.

Жемчуг

У меня тоже был святой Валентин.

У него было несколько судимостей, хотя срока не огромные, дожидалась, шесть классов образования у него было, потом спецшкола… И все статьи уголовные.

Хулиган с голубым прищуром.

Нормальные люди вертели пальцем у виска, а моя мама стояла на коленях в кабинете у прокурора района, чтобы он дал на вынос все сто томов его уголовного дела. Чтобы я пришла в чувство.

Но для меня Валентин был святой. Я пролистала равнодушно все тома прокурорские, просмотрела его бритые наголо фотографии, в профиль и анфас, закрыла всю эту глупость и сказала: «Я его люблю все равно».

«Сумасшедшая», – сказала мама. И пошла ко всем моим подругам, чтобы они следили за мной и прослеживали динамику моей любви к святому Валентину, а также сообщали сразу о моих дальнейших планах на эту любовь.

Подруги стойко держались, кроме одной. С тех пор она не подруга.

Однажды я пришла к нему после очередного его возвращения из республики Коми, а он спал. Я села на край дивана и все время, что он спал, смотрела на него. Валентин выспался, открыл глаза, подложил руку под голову и просто смотрел на меня и молчал. Потом из глаза вытекла слеза.

– Я тебе на одной станции жемчуг купил, ты же его любишь…

Это такая зубная паста, тогда с ней туго было, «Жемчуг» называется, и сейчас есть. Хорошая.

– Я тебе на одной станции жемчуг купил, ты же его любишь, – сказал Валерка, для меня он был Валерой.

Этот «жемчуг» и слезу из голубого глаза ни один прокурор не даст мне забыть.

Наплавалась

Старуха была согбенная, лет девяносто с лишним, просто сказочный персонаж.

Голова внизу, около ног, а наверху спина с горбом.

Лицо почти у пола.

Вошла она в зону бассейна в открытом купальнике, каком-то ситцевом в цветочек. Одна рука у нее болталась плетью, вторая была как клешня у рака или краба, я их путаю.

Так она и спустилась, сама, сама! По мокрым узким металлическим ступенькам, согбенная, окунулась сразу в хлористую бирюзу, в эти сказочные воды, и тут же поплыла, шаркая по воде несгибаемыми руками, просто шлепала ими. А сверху, сморщенным айсбергом, возвышалась ее спина, уже горб, но как-то не по центру спины горб, а сдвинутый вправо.

Все замерли в своих шапочках и стали смотреть на эту небывальщину. Кто с восторгом, кто с ужасом, а кто с брезгливостью.

Тлен.

Старуха поплыла мне навстречу, я разглядела ее впалый рот, много морщин у когда-то губ женских, много-много морщин лучами вокруг рта, а рта нет.

Глаза были острые и карие, когда-то. Она рассекала туда-сюда дорожку, потом вдруг переворачивалась на горб и плыла на спинке, то есть на согбенности этой.

Как она доехала? Как вышла из дома? Как поднялась по крутым, три этажа, ступенькам («Вперед, к красивой фигуре!» – написано на них), как?

Когда старуха увлеклась и разогналась на скорости, лежа на скрюченной спине, она врезалась головой в меня, в полном восторге наблюдавшую за ней у бортика.

– Ой, мяконькая какая! – сказала