Читать книгу "Эшафот забвения - Виктория Платова"

Тогда мне удалось вернуть Александрову на площадку. Ничего незначащий разговор забылся, а Братны по-прежнему вытягивал из нее все жилы, сфанатичным упрямством заставляя старуху играть угасание, предчувствие близкогоконца И вот теперь этот конец, это угасание должно растянуться на две сменыподряд: если понадобится, Братны закажет еще одну смену – три, пять смен… Иникто не уйдет с площадки прежде, чем самый важный эпизод первой половиныфильма – смерть старой женщины – не будет отснят. Братны нужна полнаядостоверность. Ни секунды не колеблясь, он заставил бы ее умеретьпо-настоящему, лишь бы достигнуть необходимого ему эффекта…

..К двум часам ночи все – от осветителей до оператора – былисовершенно измотаны. Все, кроме Братны: казалось, в нем открылось второедыхание. Никогда прежде я не видела его таким нестерпимо красивым. Поднастойчивое жужжание камеры Александрова уже несколько раз теряла сознание вкадре – и Братны никому не позволил подойти к ней.

Сере га Волошко, серьезно напуганный происходящим, хотелбыло выключить камеру – и тогда Братны ударил его: по-женски неумело и сильно.

– Снимай, сволочь! Ты должен все зафиксировать,слышишь?

– Да она же сейчас боты завернет, ты что, не видишь? Яна смертоубийство не подписывался! – Нешуточный испуг придал Сереге смелости.

– Ты подписался на кино. Ты профессионал, значит,делай, что тебе положено. Обо всем остальном буду думать я. И отвечать тоже.

– Мне говорили про тебя. Про твои штучки. Я не верил, анадо было поверить… Это не кино, это бойня какая-то…

– Только это и есть настоящее кино. Ты понял меня?Снимай! И не вздумай запороть мне последние кадры!

Взмокший, как мышь, Волошко подчинился. Но спустя полчаса мыбыли вынуждены прерваться. Старухе стало по-настоящему плохо. Ее отвели вгримерку и уложили на старый продавленный диванчик. Я, Анджей и Леночка Ганькевичостались с ней. Я – на правах ассистента по актерам, а Леночка – из чувствапочти животной, всепоглощающей ревности. Рядом с Братны она не выносила никого,кроме себя.

Александрова едва дышала.

Братны опустился на колени у изголовья диванчика, взял сморщеннуюлапку актрисы и прижался к ней всем лицом.

– Я прошу вас, Татьяна Петровна, милая… Вы – самаялучшая. Никто, никто не сделает это блистательнее вас, никто не сыграетдостовернее… Вы – актриса, о которой я мечтал всю жизнь… Вы – больше, чемактриса. Любой режиссер скажет вам то же самое… Вы лучшее, что может быть вфильме. Без вас он мертв, без вас он ничего не стоит. Я прошу, соберитесь.Осталось всего несколько дублей. Нужно, нужно собраться… Если вы не сделаетеэтого – вся моя жизнь теряет смысл. И кино теряет смысл… Я прошу вас. Прошу…

– Неужели оставите без внимания такую страстнуюпросьбу? – не выдержав, обратилась Леночка к Александровой. В ее выжженномголосе были угроза и мольба одновременно. Теперь я точно знала, как выглядитревность.

И эта животная нерассуждающая ревность повела Леночку ещедальше.

– Старая сука, – не сдержавшись, сказала художницасевшим от долго скрываемых страстей голосом, – не ломайтесь, старая вы сука!

В комнате повисла тишина.

– Пусть она выйдет… Пусть эта женщина выйдет, – тихо,но почему-то без злобы, сказала Александрова. Анджей кивнул головой и поднялся.

– Уходи, – прошептал он и решительно взял Леночку заплечи.

– Не смей орать на меня! Плевать я хотела на твоюкопеечную работу. И на тебя вместе с ней.

– Пошла вон отсюда, тварь! И не смей появляться, пока ятебе не позволю.

Еще секунда, и Братны ударил бы художницу.

– Хорошо. Я уйду, но ты еще об этом пожалеешь.

– Давай-давай, чтобы духу твоего не было на площадке.Расчет получишь у Кравчука.

Только теперь я заметила, что Александрова с интересомнаблюдает за происходящим. Отношения между актрисой и художницей по костюмам незадались с самого начала: возможно, все дело было в том, что молоденькаяЛеночка была слишком похожа на молоденькую Александрову пятьдесят лет назад.Возможно, все дело было в костюмах, которые Леночка создала специально дляАлександровой: все они были неуловимо похожи на саван, все они слишкомявственно напоминали о смерти…

– Ты пожалеешь, Анджей, – продолжала бессильно угрожатьЛеночка, не двигаясь с места, – я еще устрою тебе кино.

– Пусть она выйдет, – снова попросила Александрова.Анджей так толкнул Леночку, что она едва не упала.

Плотно прикрыв дверь за художницей, он повернулся кАлександровой.

– Все в порядке, Татьяна Петровна. Она вас больше непобеспокоит.

– Я не хочу ее больше видеть, – запоздалозакапризничала старуха.

– Да. Я понял. Больше вы ее не увидите.

– Хорошо. Через двадцать минут я буду готова. – Винтонациях актрисы прозвучали повелительные нотки: теперь, когда она интуитивнонащупала стиль общения с неистовым режиссером – этот непритязательный стильназывался “рабочий шантаж”, – она уже могла диктовать условия. Под угрозойсрыва съемок Братны стал кротким, как овца. – А теперь, с вашего позволения, япобуду одна.

– Да-да, конечно. Мы подождем вас. – Анджей кивнул мне.

– Анджей, – голос Александровой остановил нас возлесамой двери, – не обижайтесь на меня, молодой человек. Я еще не самый тяжелыйслучай.

– Что вы, что вы, – противно сюсюкнул Братны.

– Я знавала одну примку одного театрика. С кино у неетак и не сложилось… Так вот, эта гадина бросала в своих костюмеров букетами. Аей дарили в основном розы, этот высший генералитет был всегда оченьконсервативен, он считал, что актрисам нужно дарить только розы. Замечательныерозы с замечательными шипами. Мне тоже дарили розы.

– Я учту, – не к месту ляпнул Братны. – Ева зайдет завами.

– Не стоит, – отрезала старуха, – я же сказала, чтоприду сама. Через двадцать минут.

Мы вышли, осторожно прикрыв за собой дверь.

– По-моему, кое-кто научился ставить тебя на место, –не удержалась я.

– Не советую тебе этим злоупотреблять и об этомраспространяться, – посоветовал мне Братны, выглядевший, как Наполеон послеВатерлоо.

– Да, я в курсе. Расчет всегда можно получить уКравчука.

– Догадливая девочка.

– Хочешь кофе? – Кофе готовила Леночка Ганькевич.Когда-то я тоже знала несколько рецептов отменного кофе, но теперь предпочиталане вспоминать об этом, так же, как и обо всем остальном. Леночка же приносилакофе ежедневно и на всю группу в нескольких больших термосах. Дядя Федор дажепредложил доплачивать художнице за хлопоты.

– Я не пью кофе, – брезгливо сказал Анджей…За то время,что нас не было на площадке, съемочная группа разбрелась по павильону, какстадо коров, потерявшее пастуха. У пятачка возле камеры жалась только однадисциплинированная корова, или скорее теленок, – исполнитель главной мужскойроли Володя Чернышев. Его присутствие на ночной смене было совершеннонеобязательным. Но он остался – пока на площадке был Братны, Чернышев не могуйти никуда. С самого начала съемок он страдал синдромом всех новичков в кино –страстной влюбленностью в режиссера, взявшего его на роль. Это было совсем иноечувство, чем страсть, которую испытывала к Братны Леночка Ганьксвич, но неменее сильное. И это чувство не создавало никаких дополнительных проблем.Братны мог приказать Чернышеву сделать в кадре все, что угодно, – вскрыть себевены, выброситься из окна, изнасиловать героиню и всех подруг героини, – и Чернышевсделал бы это. “Испепеляющая страсть всегда безнравственна, иначе она не былабы страстью”, – любил шутить Братны по этому поводу. Пожалуй, если бы режиссерзахотел, у перспективного, легко внушаемого актера открылись бы стигмы…