Читать книгу "Сердце мастера - Вера Арье"

– Не будем доводить все до абсурда… Я вручу вам в машине копии компрометирующих материалов, о которых шла речь. А вы обсудите по приезде с господином Лавровым стратегию поисков дневников. Оплата возможных расходов, естественно, за мной… Как только я получу информацию о местонахождении записок Доры, передам вам оригиналы документов. Только имейте в виду: в этой истории я выступаю как анонимный источник и никаких устных показаний давать не буду. И напоследок, чтобы вам сопутствовала удача, возвращаю вот это…

Он протянул Оливии мерцающий тумар, который она, видимо, обронила при подъеме в обманчивое московское небо.

XV

Баварец

«Берег цвета киновари – так говорят о здешних краях, и не зря. Все в Кольюре окрашено в этот багряный цвет: почва, крыши домов и даже рассвет… Каждую субботу, едва только зарумянится горизонт, мы с мастером спускаемся с холма по искривленным, как корни скальных дубов, улочкам в старый порт. Мы спешим: вскоре причалят лодки рыбаков с их уловом и на пристани будет не протолкнуться.

В сумрачном порту уже пульсирует жизнь: крестьянские повозки с лошадьми стекаются сюда со всех окрестных деревень, чтобы закупать свежих анчоусов, скумбрию, морского леща. Тут же оказываются и продавцы крепкого кольюрского вина, местные фермеры – и вскоре начинается торговля со скандалами, перепалками на резком каталонском, доходящими иной раз до рукоприкладства.

По пути Монтравель рассказывает мне, что эти сценки из рыбацкой жизни были любимым мотивом Матисса, снимавшего когда-то мастерскую в одном из прибрежных домов. Ему нравилось рисовать разноцветные шхуны, беспомощно повисшие паруса, пропитанные морем сети, разложенные для просушки на пляжной гальке, рыбаков, несущих блестящую рыбу в огромных корзинах…

Мы покупаем несколько бутылей вина, ведерко с морскими гадами, ящичек свежевыловленных анчоусов и останавливаемся в прибрежной забегаловке перекусить. Нам приносят единственное блюдо в меню, буйабес – ядреную рыбную похлебку, чем-то напоминающую одесскую уху, которую бесподобно делала наша соседка с улицы Ласточкина, рыжая Зива… Ее-то уж точно ты должен помнить, Яков, ведь она не спускала тебя с рук. Целуя в макушку, вздыхала: «Прямо по писаному вышло! Говорят же: родители детей учат говорить, а дети родителей – молчать. Всю жизнь вам молчать придется…»

Над Кольюром разгорался жаркий день, пора было уходить, но Монтравель не торопился.

– Я жду одного человека… Он очень техничный скульптор. Мы познакомились в Париже, он там учился после войны[24]. Правда, одно время я был страшно на него зол – он увел у меня натурщицу.

– Она предпочла позировать ему?..

– Если бы только позировать, – рассмеялся Монтравель. – Она вышла за него замуж! Их брак казался мезальянсом – она гречанка из обеспеченной семьи, а он – нищий немецкий студент. Но теперь это молодое дарование набирает силу. И кто знает, может, и не прогадала моя Пенелопа… Да и хорошо, что она сбежала – теперь у меня есть ты! А это дорогого стоит.

Через мгновение в забегаловку вошел молодой мужчина с прямым пробором в светлых волосах и тонким нервным лицом. Он приблизился к нам и, поклонившись, произнес:

– Я так рад вас видеть, Монтравель… Рюзье просил передать деньги – он, наконец, продал вашу «Наяду», – мужчина протянул Монтравелю плотно набитый кожаный саквояж.

– А, это славная новость, Вебер! Деньги лишними не бывают. Ну, а какими ветрами занесло в Кольюр вас? Хотите поработать на пленэре?

– Я действительно устал от Парижа. Пенелопа беременна и все время в скверном настроении… Я отправил ее в Грецию к родне, а сам поехал развеяться. Рассчитываю, что вы согласитесь в этот раз мне позировать: я привез черновой вариант вашего бюста, сделанный по фотографии.

– Что ж, вы оказали мне добрую услугу, Вебер… разве я могу вам отказать? Пойдемте в мастерскую, заодно увидите мои последние работы.

Монтравель поднялся и, опираясь на мою руку, вышел из забегаловки. Вебер следовал за нами, попутно делясь столичными новостями и сплетнями».

– …и привести спинку кресла в вертикальное положение. Желаем вам приятного полета! – звонкий голос бортпроводницы вынудил Оливию выключить айпад. Она сидела возле иллюминатора, глядя на удаляющееся бетонное ограждение московского аэропорта, которое надежно отделяло реальность от вымысла.

Что ж, впереди почти четыре часа путешествия. За это время она успеет просмотреть материалы Волошина и решить, стоит ли показывать их Родиону. На душе было муторно: то ли от того, что она позволила коллекционеру собой манипулировать, то ли потому, что не представляла, как рассказать об этом Родиону. Ведь изначально он был против этой затеи, но все же поддержал, дав ей шанс реализовать свои амбиции…

И что в результате?

Она показала себя полной дилетанткой, натворившей за три дня непростительных глупостей, которые еще непонятно, чем обернутся…

Самолет, завывая и трясясь, набрал высоту.

Оливия вновь включила планшет – подробности судьбы Доры увлекали ее все сильнее: в душе она уже понимала, что вне зависимости от участия Родиона попробует разыскать вторую часть этого «письмовника».

«Мы поднялись на вершину холма, где возвышалось жилище мастера. За ветхой калиткой скрывалась выщербленная временем каменная лестница, ведущая в сад. Шафрановый дом с массивным основанием утопал в пышной листве смоковниц. Монтравель сорвал несколько плодов и сунул их нам. Мы занесли купленные на рынке продукты на кухню, а затем спустились вниз, в мастерскую.

Это была квадратная комната с высоким окном – в ней я проводила по многу часов день, позируя, и знала наизусть каждый предмет… Монтравель не держал там ничего лишнего – он не любил профессиональных ваял и мастерков, предпочитая работать при помощи обыкновенной проволоки, прикрученной к камышовой ручке, и собственных пальцев.

Вебер молча озирался, изучая незаконченные статуи. В глазах его застыло восхищение, смешанное с завистью.

– Вы величайший мастер, Монтравель! Ну как вы этого добиваетесь?.. Они же, – он провел ладонью по округлому гипсовому бедру одной из скульптур, – совершенно живые!

Монтравель задумчиво посмотрел на «Купальщицу», над которой мы трудились уже четвертый месяц.

– Живые, говорите… Понимаете, Вебер, для того чтобы творить, недостаточно знать в подробностях человеческую анатомию. И даже самая распрекрасная модель не поможет вам создать шедевр. Вы можете сколько угодно копировать стиль того или иного мастера и все равно ничего не добьетесь. Чтобы скульптура ожила, нужна… любовь к природе и к человеку.

Бледные щеки Вебера покрылись едва заметным румянцем, он промолчал.

– Когда я смотрю на ваши работы, я вижу в них холодное, до деталей проработанное совершенство. Каждый мускул, каждое сухожилие воспроизведены с поразительной точностью. Но в них нет души. Кто лепит лишь то, что видит, – ничего не создает. Так что зря вы увели у меня Пенелопу, она вам не поможет… Надеюсь, вы хотя бы ее любите.