Читать книгу "Собибор. Восстание в лагере смерти - Иван Беркутов"

Обойдя барак, Берлинер обнаружил двух заболевших женщин, которые не могли идти на работу. Обнаружил – и тут же с удовольствием задушил обеих своим кнутом. Двинулся дальше – и тут увидел Сельму, лежавшую на нарах.

– Ты что, больна? – спросил он, якобы даже с сочувствием.

Сельма не успела ответить, как капо хлестнул ее плетью и заорал:

– Вставай, жидовка!

Девушка напрягла все свои силы; она знала, что последует, если она не встанет. Но подняться она не могла… Берлинер удовлетворенно ухмыльнулся. Накинул свой кнут на шею девушки и начал ее душить. Сейчас он прикончит еще и эту красотку…

Но тут перед лицом Берлинера вдруг возникла рука в лайковой перчатке, которая махнула ему: «Прекрати!»

Капо немедленно подчинился, обернулся и увидел коменданта Первого лагеря Френцеля.

– Опять в женском бараке, маньяк? – спросил эсэсовец.

– Служу великому рейху! – ответил капо, вытягиваясь по стойке «смирно».

Немец усмехнулся:

– Еврей не может служить рейху. Только умереть может, чтобы не отравлять все кругом.

Однако у коменданта не было такого оскорбления, которое могло бы задеть покореженную душу Берлинера, этого верного подручного нацистов. У него и на это замечание был готов ответ.

– Готов умереть за рейх и за фюрера в любую минуту! – отчеканил он.

Обершарфюрер сделал успокаивающий жест:

– Все, Берлинер, можешь стоять «вольно». Я уже понял: ты тот еврей, который любит фюрера сильнее, чем немцы.

Капо встал «вольно» и уже другим, деловым тоном доложил:

– Я сегодня отбраковал двоих. Эта третья. Тиф, не тиф, а работать не может. Стало быть…

Вывод был ясен – девушка должна умереть. Таково было правило, и даже комендант не должен был его нарушать. Иначе у его подчиненных могли возникнуть подозрения в том, что обершарфюрер почему-то сочувствует «жидовке». Конечно, комендант, который был господином жизни и смерти заключенных, мог иметь какие-то личные пристрастия и чудачества. И все равно возбуждать подобные подозрения, позволять одной из заключенных нарушать правила было нежелательно.

Поэтому Френцель, которого все так же тянуло глядеть на Сельму, не сказал: «Можешь сегодня лежать. Пойдешь на работу, когда выздоровеешь». Вместо этого он произнес:

– Ведь ты же здорова? Капо ошибся? Вставай!

Это было сказано так властно и в то же время так доброжелательно, с таким желанием помочь, что Сельма не могла не попробовать. Словно загипнотизированная взглядом Френцеля, она ухватилась за верхние нары – и, пошатываясь, поднялась. Обершарфюрер удовлетворенно кивнул, сказал ей:

– Иди на работу. – А капо тихо сказал: – Не сегодня…

Он не собирался тушить излишнее рвение этого странного еврея. И почему надо было считать его излишним? Фюрер поставил задачу: уничтожить все еврейское население Европы до последнего человека. А уж где и как будет происходить это уничтожение, в конце концов, неважно. Пусть капо Берлинер душит, режет, забивает насмерть столько заключенных, сколько хочет. Просто для этой конкретно девушки срок еще не пришел. Не сегодня…

…Кое-как, с трудом Сельма добралась до сортировочного барака. Встала к столу, принялась разбирать вещи убитых. Было заметно, что она с трудом держится на ногах, что ей нездоровится. И это сразу заметил Хаим, который за другим столом сортировал поступившие накануне украшения. Он с тревогой следил за неуверенными движениями девушки, с которой танцевал, которую успел полюбить.

Тут над ним склонился начальник сортировочного барака эсэсовец Бекман.

– Ну что, нашел? – спросил он.

Хаим сразу понял, о чем говорит немец. Тот еще два дня назад приказал ювелиру отыскать ему среди поступивших вещей золотые запонки поизящней. Вообще лагерные эсэсовцы беззастенчиво запускали руки в награбленное у убитых добро. Хотя все эти вещи были объявлены собственностью «великого рейха», присвоение украшений, часов, браслетов не считалось воровством.

– Простите, господин шарфюрер, – почтительно ответил Хаим. – Запонки, какие вы хотите, я еще не видел.

Эти слова расстроили Бекмана и разбудили в нем еще одну жившую в нем страсть, такую же сильную, как жадность. Это была страсть к мучительству, садизм. Садизм был очень распространен среди лагерной охраны. Можно сказать, это было почти всеобщее свойство эсэсовцев, охранявших лагеря. Неограниченная власть пьянила их, будила самые низменные инстинкты.

– Плохо смотришь! Ленишься! – заявил Бекман.

Выговаривая Хаиму, он сознательно распалял себя.

– Ты очень ленивый! Думаешь, мне нравится тебя бить?

Честный ответ на этот вопрос был «да». Но Бекман не ждал ответа, ему не был нужен ответ.

– Снимай штаны! – приказал он.

Но у Хаима было припасено кое-что, чтобы задобрить палача. Он протянул Бекману бумажник, выбранный им из кучи вещей.

– Вот что было во вчерашнем поступлении, – сказал он. – Это вещи с парижского поезда.

Глаза у эсэсовца загорелись. Он обрадовался новой вещи, как ребенок.

– Ух ты! – воскликнул он, вертя в руках бумажник. – Вещь – как у банкира! Вагнер обоссытся от зависти! Ведь у Вагнера такого нет?

Хаим покачал головой:

– Конечно, нет. Я такую вещь первый раз вижу. Смотрите, какая дорогая кожа! Дом «Шанель».

Бекман развернул бумажник, поднес к лицу.

– А как пахнет! Как, *лядь, пахнет! Ты слышал, чтобы кожа пахла, как цветы? Понюхай!

И он сунул бумажник в нос Хаиму. Он уже чувствовал себя хозяином новой вещи. И как хозяину, ему важно было с кем-то поделиться ее замечательными качествами. Даже такой ничтожный лагерный раб, как этот Хаим, годился – он должен был засвидетельствовать успех эсэсовца как обладателя этого замечательного бумажника.

Хаим понюхал и с важностью подтвердил:

– Пахнет прекрасно!

Бекман улыбнулся. Он был счастлив.

– Ну, за хорошую работу полагается поощрение, – заявил он. – Как ты считаешь? Открой рот.

Хаим не хотел бы ничего и никогда брать из рук этого негодяя. Но что было делать? Он открыл рот… и в следующую минуту отшатнулся. Бекман начал лить ему в рот спиртное из своей фляжки.

– Коньячок! – похвалился эсэсовец. – У нас сегодня все французское, не хухры-мухры.

Но Хаим уже закрыл рот, и драгоценный коньячок пролился на пол. Настроение у эсэсовца сразу изменилось.

– В чем дело, еврей? – спросил он тоном обиженного ребенка.

– Да, я еврей… я не могу… – пытался объяснить Хаим. – Не могу пить коньяк… не велит наша вера…

– А ты веришь? – спросил Бекман.

– Мы все верим, – отвечал Хаим. – Поэтому я не могу.