Читать книгу "Собибор. Восстание в лагере смерти - Иван Беркутов"

Глаза Бекмана снова загорелись знакомым блеском.

– Давно по жопе не получал? – вкрадчиво спросил он. – Сейчас будет двадцать пять ударов. Твоя норма! Я хотел сегодня обойтись без этого, но ты не можешь по-хорошему!

Хаим обреченно повиновался и снял штаны. Ему и в голову не пришло как-то сопротивляться. Когда он обнажил ягодицы, стало видно, что все они – в красных полосах от ударов плетью.

Бекман размахнулся – и снова начал стегать заключенного.

– Считай удары! – приказал он. – Собьешься – начну сначала!

После какого-то по счету удара Хаим застонал от боли… и сбился со счета.

– Ну? Сам виноват! – заявил эсэсовец. – Я начинаю сначала.

И снова изо всей силы начал стегать заключенного.

Избиваемый, готовый потерять сознание Хаим вдруг встретился глазами с Сельмой. Своим взглядом девушка постаралась придать ему твердость. Она шевелила губами – помогала ему считать. И Хаим начал считать:

– …Три, четыре, пять, шесть, семь…

Его голос окреп. Он считал, считал… И досчитал до конца экзекуции. Вот эта экзекуция стала первым их с Сельмой признанием в любви. Признанием – под плеткой эсэсовца…

Глава 15

Печерского в этот вечер также ожидало признание в любви – хотя он об этом еще не знал. У них с Люкой было назначено свидание на знакомом месте, на досках за последним бараком. Люка попросила Александра прийти как можно раньше.

– Постарайся поужинать побыстрее, – шепнула она ему утром, когда они встретились после построения. – Я знаю, ты быстро ешь, я видела. Вот, поешь побыстрее, и приходи. Тогда мы сможем дольше побыть вдвоем.

Александр ничего не ответил, только кивнул. Но сердце его забилось чаще. Он и не заметил, когда, в какой момент встречи с Люкой превратились из привычной части лагерной жизни во что-то совсем другое. Он понял, что девушка перестала быть для него «ширмой», некой частью конспиративного плана. Он ловил себя на мысли, что думает о ней, мечтает о следующей встрече. И даже – странно об этом говорить! – представляет, как могла бы выглядеть его будущая жизнь с этой девушкой. Где? Конечно, у него дома, в Ростове. И что с того, что у него на руках будет маленький ребенок, его Эллочка? Они с Люкой подружатся, обязательно подружатся! Поймав себя на таких мыслях, Печерский крутил головой, называл себя последним идиотом – и переключался на мысли о деле, то есть о подготовке побега. Но отказаться от мыслей о Люке все равно не мог. Поэтому он так обрадовался, когда она назвала час свидания. И весь день ждал его.

Вечером, едва их привели в столовую, он первый кинулся к раздаче, схватил хлебную пайку, сунул ее в карман. Баланду вообще брать не стал. Противно было даже думать об этом пойле, когда впереди его ждали полтора часа счастья. Видеть девушку, целовать ее – это будет все равно как вернуться в прежнюю, довоенную жизнь…

Стараясь сдерживать шаг, чтобы не привлекать к себе внимания, Печерский покинул столовую. Лейтман, а потом Цыбульский пытались его остановить, о чем-то спросить, но он только отмахнулся: «Потом!» Однако возле Бориса все же остановился, шепнул ему:

– Слушай, я вечером могу… немного задержаться. Если капо спросит, скажи, что вышел по нужде, сию минуту вернусь. В общем, извернись как-нибудь.

– Ты что, идешь делать разведку? – спросил Цыбульский. Глаза у него загорелись. – Может, возьмешь меня с собой?

– Нет, не в этот раз, – отвечал Александр.

Больше ничего объяснять не стал. Как он скажет товарищу, что идет вовсе не на разведку, а на встречу с девушкой? В конце концов, эта встреча для него была так же важна, как и подготовка к побегу…

Как Александр ни спешил, а все же Люка пришла раньше его. Еще издали он увидел ее синее платье – совсем не новое, потрепанное, но такое ему дорогое. Он подошел, сел рядом с ней, и они обнялись. Это тоже было впервые – чтобы они вот так, сразу, давали волю своим чувствам. До этого они начинали с разговоров, с обмена новостями, так что это было похоже на встречу друзей. Теперь их свидание не было похоже на встречу друзей…

– Я думал о тебе… – шепнул Александр на ухо девушке.

– И я думала! Я так долго думала о тебе, о нас! – отвечала Люка. – Я скучала о тебе! Все время старалась увидеть тебя из-за своей кроличьей загородки – может, ты выйдешь зачем-то из своей мастерской, пройдешь по двору. Но ни разу не увидела… Жаль… Жаль, что нам так и придется сидеть здесь…

– Как это? – не понял Печерский. – Ты не хочешь здесь сидеть? Ты хочешь, чтобы мы… разошлись? Расстались?

– Нет, ты меня совсем не понял! Наверное, я разучилась говорить по-немецки!

Оба рассмеялись. Да, это была смешная шутка. Ведь для Люки немецкий был родной. И вот она заявляет, что он лучше ее понимает немецкий!

Он не мог больше рассуждать. Обнял девушку, поцеловал раз, другой… Он не мог говорить. Совсем не мог! Да и не нужно было ничего говорить – все происходило помимо слов…

В минском лагере, да и здесь, в Собиборе, некоторые заключенные устраивали себе «любовь». Занавешивали одеялами нары и предавались страсти до отбоя. Немцы смотрели на это сквозь пальцы. Говорили: «Эти евреи совокупляются там, словно тараканы». А что оставалось делать, если мужчин и женщин тянуло друг к другу? Немцев тоже тянуло, и они не брезговали еврейками: то и дело брали какую-нибудь девушку, что привлекательней, на ночь к себе, в офицерские коттеджи. Да, им не нужно было прятаться, занавешивать проход одеялом. Особенно охотно водил девушек в свой коттедж садист Гринхаус. Не брезговали этим и Бекман, и Отто, и сам комендант Первого лагеря Френцель, да и другие эсэсовцы.

Однако Печерский, глядя на эту барачную любовь заключенных, не мог побороть в себе отвращения. И когда в его жизни появилась Люка, он сразу понял, что не сможет с ней вот так, на виду…

– Ты мой хороший, мой лучший! – шептала она, когда вновь обрела способность складывать и произносить слова. – Лучше тебя нет никого, никого!

– Скажи, а раньше… ты была замужем? – спросил он.

– Нет. Но у меня был жених. Его звали Пауль…

– Пауль? Совсем не еврейское имя.

– А он и не еврей, он немец. Я росла среди немцев. Отец ненавидел свое еврейство, отрекся от него. Он не ходил в синагогу, считал себя атеистом. Я немного знала идиш, но в семье у нас говорили по-немецки. И я, в общем, как и отец, считала себя немкой. Пока не настал 1938 год, «Хрустальная ночь»… К тому времени уже вступили в действие расовые законы…

– Так что, твой жених… он отказался от тебя?

– Да. Прекратил все отношения. Попросил вернуть ему кольцо, которое мне подарил.

– И он даже не сделал попытки тебя спасти? Помочь тебе бежать?

– Нет. Отказался сразу. Сделал вид, что мы даже никогда не были знакомы. Вот так. И это было хуже всего. Даже хуже, чем этот Собибор, крематорий, газовая камера. Хуже, чем кролики. Я думала… думала, что моя жизнь кончена. Что никакой радости больше не будет. Но в тот день, когда я увидела тебя – там, на досках… В тот день я поняла, что жизнь продолжается.