Читать книгу "Мултанское жертвоприношение - Сергей Лавров"

— Бабка Марья! — встрял в разговор Шевырев, вдохновленный видом чугунков и зеленой бутылки с кумышкой, выставленной на стол. — Здесь ведь тоже беда! Семерых людей засудить хотят — а никто не знает достоверно, они убийцы, или нет!

— Нет, милок, и не проси! — отпиралась Супрыкина. — Мне вотяки не простят, коли выдам ихнего ведуна! Еще замолят, не приведи Господь!

— А были случаи? — поинтересовался Кричевский, развешивая у теплой печки мокрые одежды свои.

— Сама не видала, врать не буду, — хмуро сказала бабка Марья. — А вот лет пять тому в Старом Мултане замолили двоих…

— Это дело мы знаем! — перебил ее Петька.

— А почему двоих? — полюбопытствовал сыщик. — Судили-то вотяков за одного.

— Не знаю, почему двоих! — обозлилась отчего-то старуха. — Не путай меня, ухарь! Стара я уже! Так, слетело с языка незнамо что! Есть просили — так садитесь! У меня все простое, не взыщите. Вот, брату Пимену рыбки жареной остался кусок, а вы солонину трескайте! Спать постелю двоим на кровати, а одному на лавке придется!

— Не беспокойся, бабка Марья, я в бричке при лошадях лягу, — сказал монах.

— Еще чего! — не согласилась старуха. — Пускай вон очкастый в бричку идет. А ты, батюшка, при твоих-то трудах, отдых спокойный должен иметь! Ты меня еще нынче исповедовать обязан, а то когда еще сюда заедет священник, а мне до церкви в Чулью и не выбраться!

— А что — в Люге все сплошь язычники? — спросил Кричевский хмурую старуху.

— Язычники, будь они неладны… Нехристи! — махнула толстой рукою Супрыкина. — Да они смирные… Все песни поют, хороводы вокруг дерев водят. И не только бабы, но и мужики. Чудно так! Одно слово — чудь! Но меня не обижают, соседи добрые, и куском помогут, если что. Не все и наши так помогают.

Петька, натрескавшись вонючей солонины, хлебнув кумышки, разомлел от непривычной усталости и захрапел. Брат Пимен ушел с бабкой Супрыкиной в ригу, и она долго и обстоятельно каялась ему в грехах, накопленных с прошлого его приезда. Чтобы какой грех не забыть, она клала камешек в особый берестяной короб, для этих целей ею предназначенный, а покаявшись, камешек вынимала.

Кричевский поначалу заснул быстро и проспал почти что до рассвета. Потом солонина дала о себе знать изнурительной жаждой и колотьем в подреберье. Поднявшись, он надел высохшее платье, вышел на подворье, напился у колодца, вышел из калитки и, чувствуя, что более не уснет, порешил пройтись. Петлистая тропинка завела его вглубь леса, где внимание сыщика привлекла странная сосна, увешанная вся разноцветными тряпочками. Он вспомнил рассказы брата Пимена о нравах язычников, и понял, что перед ним дерево желаний. Воровато оглядевшись, Кричевский твердо загадал про себя, чтобы Верочка родила ему в другой раз непременно сына, нашарил в кармане шелковый носовой платок, подошел к сосне и поспешно повязал его посереди прочих крестьянских онучек.

— Господи, прости меня, грешного! — прошептал он и перекрестился. — Верно говорит Васька, что каждый в душе, в детстве своем — язычник!

Вдруг послышались ему голоса неподалеку. Испугавшись, что застанут его перед деревом с глупым платком этим, Константин Афанасьевич спешно шарахнулся прочь с тропы в кусты и припал в траву, к сырой земле. Через несколько секунд зашаркало по тропе множество ног, замычал теленок. Боясь быть пойманным, Кричевский осторожно выглянул, и увидал шагающих мимо во множестве вотяков из близкой деревни. Одни из них несли какую-то утварь, другие — бутыли с знакомой уже мутной кумышкой. Рослый, рыжий, как викинг, вотяк волок на веревке упирающегося белолобого тельца. Вид у вотяков был торжественный, несколько угрюмый, одежды белые, нарядные. Вспомнились тотчас Кричевскому рассказы дедушки господина уездного начальника Новицкого, над которыми они с Петькой так неприлично смеялись.

Он выглянул еще раз, желая убедиться, что среди вотяков нет бледной, как смерть, связанной человеческой жертвы. Жертвы не оказалось, но другая странность бросилась сыщику в глаза, столь неожиданная, что он не сразу поверил в то, что увидел. Все вотяки, и молодые, и старые, были переодеты: мужчины в женское платье, а женщины — в мужское.

— Кто-то из нас рехнулся, и явно это не я, — сказал себе под нос Кричевский, внимательно созерцая странное это зрелище.

Раздираемый противоречивыми чувствами, он выбрался из своего укрытия и осторожно пошел по тропинке вслед вотякам, по-прежнему таясь за кустами и деревьями. Язычники шли медленно, несли груз, переговаривались на своем непонятном наречии. Мужчины путались в юбках, женщины с непривычки заплетались в штанах. Вскоре Кричевскому стало ясно, что уходят они глубоко в лес. После пяти-шести поворотов с тропинки на тропинку полковник окончательно потерял ориентировку и понял, что едва ли сможет самостоятельно вернуться назад. Еще и солнце, как нарочно, взошло в дымке, и непонятно где болталось на небе, не давая запомнить направление. Отдавая себе отчет в том, что друзья его хватятся, будут искать, поднимут тревогу, Кричевский все дальше и дальше уходил в непролазную чащу, следуя за странной процессией. Вотяки разговаривали, теленок мычал — и это позволяло Кричевскому двигаться в отдалении, не попадаясь язычникам на глаза.

Вскоре уже и тропинок под ногами никаких не стало; только толстая подушка упругого зеленого мха скрадывала звуки шагов. Подлесок поредел, и сыщик осторожно переходил между огромных высоких сосен от одного медного пахучего ствола, напоенного липкой смолой, к другому, не отставая от шествия. «Красота!» — подумал он, глянув в небо, куда тянулись корабельные стволы деревьев.

Дорога шла все вверх да вверх, и неожиданно вотяки смолкли и куда-то пропали, точно сквозь землю провалились. Константин Афанасьевич, припадая к изумрудным мхам, взобрался на крутой склон — и замер, пораженный открывшимся зрелищем. Перед ним простирался весьма обширный и глубокий природный Котлован, может быть, высохшее болото или лесное озеро. В самом его центре посреди вырубленных молоденьких сосенок возвышался высоченный, грубо вытесанный из ствола дерева идол, окрашенный красно-коричневой краской, с огромным ртом, чертами лица угрожающими и страшными. Вокруг идола установлены были заостренные колья, на которых насажены были коровьи и лошадиные черепа с пустыми унылыми глазницами, с оскаленными желтыми зубами. На ближайших деревьях — во множестве чьи-то кости, весьма крупные.

Рядом с идолищем стояла небольшая прямоугольная постройка из неотесанных бревен, с крошечными сенями, над крышею которой поднимался дымок очага. Сердце Кричевского екнуло: «Вот оно, киреметище!».

Вся вотяцкая компания, обменявшаяся платьем, была там, внизу. Вотяки, часто кланяясь, расселись вокруг большого костра неподалеку от входа в постройку и принялись за приготовление пищи. Из постройки вышел маленький, бритый налысо человечек с большими оттопыренными ушами, судя по всему, в годах, осмотрел теленка и, видимо, остался доволен. Скрывшись ненадолго в убежище своем, он вновь вышел, уже засучив рукава, с большим жертвенным ножом из старого железа, ловко перерезал теленку горло и спустил кровь в специальное корыто, которое передал старейшему из пришедших вотяков, в широкой темной юбке и вышитом женском переднике. Пока тот проводил над кровью некие манипуляции, подносил идолу и давал пить каждому соплеменнику, главный «вэщащь» сноровисто извлек внутренности жертвенного животного и унес их в пристройку. Вскоре дымок из-под крыши побежал живее, запахло жареным.