Читать книгу "Лимонный стол - Джулиан Барнс"

«Б…дь»

И еще он кричит:

«Надеюсь, у вас будет рак!» Или: «Чтоб тебя придавил грузовик, жопомордый!».

Я спрашиваю, что он говорит женщинам за рулем.

«Ну, б…дями их не называю, — отвечает. — Обычно суки как будто хватает».

Потом он уносится, крутя педали, высматривая топливо и тревожась о судьбе Гвендолен Харлет. Прежде, когда автомобилист его подрезал, он бил по крыше машины. Бам-бам-бам перчаткой из овечьей кожи. Гремело, наверное, будто театральное приспособление для производства грома. И еще у него была манера сворачивать их зеркала заднего вида, прижимать к дверце. Вот уж это сукиных детей злило и очень. Но он это делать перестал: примерно год назад его напугал голубой «мондео» — нагнал, сбросил с велосипеда, а водитель высказал разнообразные угрожающие намерения. Теперь он только во весь голос называет их б…дями. Тут им возразить нечего: что так, то так, и они сами это прекрасно знают.

Я начал захватывать на концерты леденцы от кашля. Нарушителям в пределах моей досягаемости я вручал их, как штраф на месте, а отдаленным харкунам — в антрактах. Особого успеха это не имело, как я мог бы предвидеть. Если вручаешь кому-нибудь конфетку в обертке на середине концерта, приходится слушать, как они шуршат обертками. Ну, а если дать им леденец уже развернутым, так они навряд ли сунут его в рот, ведь верно?

Некоторые люди даже не понимали, что их оскорбляют или карают; нет, они принимали это за любезность. А потом как-то вечером я остановил одного мальчика неподалеку от буфетной стойки, сжал его локоть, но не настолько сильно, чтобы избежать двусмысленности. Он обернулся — черный свитер с высоким воротником, кожаная куртка, закрученные в вихры белобрысые волосы, скуластое, невинное лицо. Шведское, может быть, датское, может быть, финское. Он взглянул на то, что я ему протягивал.

— Моя мама строго меня предупреждала не брать конфеток от добрых джентльменов, — сказал он с улыбкой.

— Вы кашляли, — ответил я, по слабости не сумев придать голосу раздражение.

— Спасибо. — Он взял леденец за хвостик обертки и легонько вытащил его из моих пальцев. — Не хотите выпить?

Нет-нет, я не хотел выпить. А почему? По причине, о которой мы говорить не будем. Я стоял на площадке боковой лестницы, ведущей с балкона. Эндрю пошел помочиться, а я завязал разговор с этим мальчиком. Я думал, что у меня больше времени. Мы как раз обменивались телефонными номерами, когда я оглянулся. Эндрю смотрел на нас. Не мог же я сделать вид, будто покупаю подержанную машину. Или что это — первый раз. Или, что… ну, что угодно. Мы не вернулись на вторую часть (Малер 4) и провели взамен долгий скверный вечер. И это был последний раз, когда Эндрю ходил со мной на концерт. И больше не захотел делить со мной постель. Он сказал, что все еще (вероятно) любит меня, все еще (вероятно) будет жить со мной, но трахать меня больше не хочет. Никогда. А позднее он сказал, что не хочет ничего, даже на полдороге к траханью, большое вам спасибо. Может быть, вы подумаете, что это заставит меня отвечать, да, пожалуйста, я хотел бы выпить, улыбчатому невинноликому шведу или финну, или кто бы он там ни был. Но вы бы ошиблись. Нет, спасибо, не хочу, нет.

Тут трудно что-нибудь поправить, верно? То же и с исполнителями. Игнорируя сукиных детей с бронхитами в зале, они рискуют создать впечатление, будто всецело погружены в музыку: кашляйте себе на здоровье, сколько вздумается, они все равно не заметят. Но если они попытаются положиться на свой авторитет… Я видывал, как Брендель отворачивался от клавиатуры на середине бетховенской сонаты и свирепо взглядывал в зал более или менее в направлении нарушителя спокойствия. Но сукин сын, вероятнее всего, даже не замечает, что его осаживают, а мы, все остальные, нервничаем, не зная, не выбит ли Брендель из колеи, ну и так далее.

Я избрал другой прием. Прием с леденцом от кашля был аналогичен двусмысленному жесту велосипедиста автомобилисту: да, большое вам спасибо за внезапный выезд на мою полосу движения — я все равно собирался резко затормозить и схватиться за сердце. Ни в коем случае. Возможно, пришло время слегка барабанить их по крышам.

Позвольте мне объяснить, что я довольно крепок физически: два десятка лет занятий в гимнастическом зале вреда мне не причинили; в сравнении со средним концертоманом цыплячьего сложения я выгляжу водителем-дальнобойщиком. Кроме того, на мне синий костюм из плотного материала, белая рубашка, синий гладкий галстук, и на лацкане значок с геральдическим щитом. Я сознательно искал создать этот эффект. Нарушитель вполне способен ошибочно принять меня за законного капельдинера. И вдобавок я сменил партер на бенуар. Это места сбоку зала: оттуда можно следить за дирижером, одновременно ведя наблюдение за партером и передней частью амфитеатра. И этот капельдинер леденцов от кашля не предлагал. Этот капельдинер дожидался антракта, а тогда следовал за нарушителем — как можно подчеркивающе — в буфет или в одно из тех недифференцированных пространств с широкоэкранным обзором контура Темзы.

«Извините, сэр, но вам известен уровень децибелов неприглушенного кашля?»

Они смотрят на меня с некоторой нервностью, а я тщательно слежу, чтобы мой голос также оставался неприглушенным.

«Он определяется примерно в восемьдесят пять. Фортиссимо трубы соответствует примерно тому же. — Я быстро научился не давать им шанса объяснить, как они подхватили это мерзкое раздражение носоглотки и никогда больше не будут, и все прочее. — Так что, благодарю вас, сэр, мы были бы благодарны…» — и я удаляюсь, а «мы» еще висит в воздухе, как подтверждение моего квазиофициального статуса.

С женщинами я вел себя по-иному. Как указал Эндрю, существует неоспоримое различие между «Ты б…дь» и «Ты сука». И еще часто возникала проблема спутника или мужа, который может ощутить внутри себя отголоски того времени, когда стены пещер размалевывались огненно-рыжими бизонами, выполненными в стиле свободного рисунка. «Мы крайне сочувствуем вашему кашлю, мадам, — говорю я приглушенным, почти врачебным голосом, — но оркестр и дирижер не черпают в нем поддержки». И это, когда до них доходило, задевало даже больше, чем загнутое зеркало заднего вида или грохотание по крыше машины.

Однако мне, кроме того, хотелось и грохотать по крышам. Я хотел оскорблять. А потому разработал разные приемы издевательств. Например, я определял нарушителя, следовал за ним (статистически это обычно был «он») туда, где он стоял со своим антрактным кофе или кружкой портера, и спрашивал тоном, который психотерапевты назвали бы неконфронтационным:

«Простите меня, но вы любите изобразительные искусства? Вы посещаете музеи и галереи?»

Это обычно вызывало утвердительный ответ, даже и с оттенком подозрительности. А вдруг я прячу опросный лист и ручку? И потому я быстро добавляю к моему исходному вопросу:

«И какая ваша любимая картина? Во всяком случае, одна из них?»

Людям нравятся такие вопросы, и я могу быть вознагражден «Сеном» Уэйна, «Венерой перед зеркалом» или «Кувшинками» Моне, ну и так далее.