Читать книгу "Короткие интервью с подонками - Дэвид Фостер Уоллес"

Вопрос.

Да, подчеркнутый тем, что она была по призванию профессиональным врачом, психиатрическим социальным работником, занималась тестами и диагностическими упражнениями в санатории соседнего города. Свою карьеру она возобновила в тот же миг, как мы с сестрой еще практически малышами попали в школьную систему. Мне известно, что образ матери поистине господствует над моей взрослой психологической жизнью, заставляет снова и снова предлагать и проходить ритуалы контракта, в которых свободно отдается и принимается власть, ритуализируется подчинение, уступается и возвращается контроль, все по моей воле. [Смех.] Или, скорее, субъекта. Воле субъекта. Также, именно благодаря наследию матери, я точно знаю, что значит мой интерес к тщательной оценке субъекта и внезапному предложению на третьем свидании связать ее атласными узами, – откуда он происходит, выводится. Бо́льшая часть раздражающего педантичного жаргона, с которым я описываю ритуалы, также происходит от моей матери – она куда заметнее, чем добрый, но подавленный и едва ли не кастрированный отец, повлияла на речь и поведение своих детей. Моей сестры и меня. Мать обладала степенью магистра клинической социальной работы [несколько раз с. п.], она была одной из первых женщин-диагностов со степенью на севере Среднего Запада. Моя сестра – домохозяйка и мать, и к большему она не стремится, по крайней мере сознательно. Например, [с. п.] оттоманка – так мамочка называла и софу, и двухместный диван в нашей гостиной. Софа в моих апартаментах – со спинкой и подлокотниками, а потому, конечно, технически является софой или диваном, но я как-то подсознательно продолжаю называть ее оттоманкой. Подсознательная привычка, и, кажется, я не могу ее преодолеть. Более того – уже бросил и пытаться. Некоторые комплексы лучше принять и просто уступить им, нежели чем одной силой воли бороться с имяго. Мамочка – а она, конечно, как вам известно, в конце концов, была человеком, который по профессии ограничивал и исследовал людей, испытывал их, ломал их и подчинял воле того, что власти штата полагали стандартом психического здоровья, – довольно бесповоротно сломала и мою волю в самом раннем возрасте. Я это принял и достиг с этим гармонии, и воздвиг сложные структуры, чтобы символически примириться с этим и как-то искупить. Вот в чем суть. Ни муж моей сестры, ни мой отец никогда не занимались птицеводством. Отец до инфаркта был рядовым менеджером в страховой индустрии. Хотя, конечно, термин [с. п.] «цыпленок» часто используется в нашем подотделе – детьми, с которыми я играл и воссоздавал различные примитивные ритуалы социализации, – для описания слабой, трусливой личности; личности, чью волю можно легко подчинить интересам других. Возможно, я подсознательно применяю птицеводческие метафоры для описания ритуалов контракта в качестве символического утверждения собственной власти над теми, кто – парадоксально – самостоятельно соглашается мне подчиниться. Без какой-либо помпы мы проследуем в другую комнату, в постель. Я очень возбужден. Теперь в моей манере сквозит отчасти более командное, авторитетное поведение. Но не жуткое и не угрожающее. Некоторые субъекты признались, что чувствовали [с. п.] угрозу, но могу вас заверить, никакой угрозы не подразумевалось. Сейчас транслируется определенная властная команда, основанная единственно на контрактных отношениях: я информирую субъекта, что собираюсь ее [не с. п.] проинструктировать. Я излучаю опытность – и это, допускаю, людям с определенной психологической конституцией может показаться угрожающим. Все, кроме самых закаленных птичек, начинают спрашивать, чего я от них хочу. Я же, со своей стороны, совершенно умышленно исключаю из своих инструкций слово [с. п.] «хочу» и его аналоги. Суть не в том, что я выражаю желания, прошу, умоляю или уговариваю, – я только информирую. Суть вовсе не в этом. Теперь мы в спальне – маленькой, в ней господствует двуспальная кровать со столбиками в эдвардианском стиле. Гипотетически сама кровать, что кажется огромной и обманчиво прочной, может транслировать определенную угрозу в свете контракта, в который мы вступили. Я всегда формулирую так: [не с. п.] Вот что ты сделаешь. Ты делаешь то-то и то-то, и так далее и тому подобное. Говорю, как стоять, и куда повернуться, и как смотреть на меня. Предметы одежды удаляются в определенном, очень конкретном порядке.

Вопрос.

Да, но порядок не так важен, как то, что он есть и что ему следуют. Нижнее белье всегда идет последним. Я горячо, но необычно возбужден. Моя манера отрывистая и командная, но не угрожающая. Все по-деловому. Кто-то нервничает, кто-то притворяется, что нервничает. Некоторые закатывают глаза или язвительно подшучивают, чтобы убедить самих себя, что они лишь [с. п.] подыгрывают. Они складывают одежду и оставляют в ногах кровати, откидываются, лежат на спине, стирают с лица любые признаки аффектации или выражений, пока я снимаю свою одежду.

Вопрос.

Иногда, а иногда нет. Возбуждение горячее, но не совсем генитальное. Сам я раздеваюсь прозаично. Без церемоний, равно без спешки. Я излучаю власть. Некоторые на полпути трусят, как цыплята, но очень, очень немногие. Те, кто желает продолжать, – продолжают. Ограничения здесь очень абстрактные. Ленты из черного атласа, заказаны по почте. Вы бы удивились. Пока они следуют каждому запросу, команде, я произношу короткие фразы для позитивного поощрения, как-то: Хорошо и Хорошая девочка. Я говорю, что узлы с двойными петлями и автоматически затянутся, если они будут бороться или сопротивляться. На деле нет. На деле не бывает никаких узлов с двойными петлями. Критический момент наступает, когда они лежат передо мной обнаженными, привязанные к четырем столбикам кровати за лодыжки и запястья. Им неизвестно, что стойки декоративные и отнюдь не прочные, и, без сомнения, их можно сломать в решительной попытке освободиться. Я говорю: Теперь ты целиком в моей власти. Помните, что она обнажена и привязана к столбикам, распластана. Я стою без одежды у ног кровати. Затем я сознательно меняю выражение лица и спрашиваю: Тебе страшно? Здесь в зависимости от их поведения иногда я меняю это на: Тебе не страшно?

Это критический момент. Это момент истины. Весь ритуал – возможно, лучше сказать «церемония», так многозначительнее, потому что мы – конечно, вся суть, от самого предложения и до конца, в церемонии – и кульминацией здесь служит ответ субъекта на эту реплику. На «тебе страшно?». Требуется взаимное признание. Она подтверждает, что в этот момент целиком в моей власти. А также должна сказать, что доверяет мне. Должна подтвердить, что не боится, что я предам или злоупотреблю уступленной мне властью. Во время этого обмена репликами возбуждение на абсолютном пике, достигает непрерывной кульминации, которая длится точно столько же, сколько я извлекаю из нее эти заверения.

Вопрос.

Прошу прощения?

Вопрос.

Я ведь уже говорил. Я пла́чу. В этот момент я пла́чу. Вы вообще обращаете хоть какое-то внимание, пока развалились себе там? Я ложусь подле них и пла́чу, и объясняю психологические истоки игры, и каким она отвечает потребностям. Я разоблачаю все уголки души и молю о сострадании. Редкий субъект не растроган до самой глубины души. Они утешают меня, как могут, скованные моими узами.