Читать книгу "Сиреневая драма, или Комната смеха - Евгений Юрьевич Угрюмов"

двое… как на сельском

лубке – глаза будто серебряные блюдца – счастливые… румянец, как у

Милитрисы Кирибеевны, во всю щеку… притихли, замерли, можно сказать -

любовь окатила их горячим, и не моргают даже; на лавочке – милуются,

целуются; ладные, ненаглядные, друг от дружки не оторваться; и тоже -

румянец от напряжения момента; из палисадников – охи, охи; осипшие,

помрачительные, сногсшибательные, фикусы всякие и фокусы, и шуршания; на

крышах пузатенькие – по два, в одно сплочённые, алые сердечки, словно

птички, повыскакивали из форточек, уселись вместо флюгера и

расплёскиваются колоратурами: на все стороны света сладкой сладостью о

нежной нежности. А на часах городской администрации минутная стрелка

никак не расстанется с уходящей минуткой… дёргается, дёргается… ах!.. сил не

хватает оторваться… дёргается, дёргается… ах! и в новые объятия… а там

выстроилось их, в очереди…новых объятий…

… объятия, признания, целования, любования, обжигания, рядом, вокруг,

мимо, мимо… всё по двое и только он – один… в наваждении… мимо, мимо…

хоть закрой глаза и заткни уши.

В этот раз сиреневый коллапс застал на мысли о бренности живого, о

старении чувств…непробиваемым стал панцирь, да никто и не собирался его

пробивать (не собирался, да вот, оказывается), память ещё пробует извернуться

(не извергнуться, куда там уже? а извернуться) каким-нибудь лакомством, но

всё менее аппетитными кажутся розы… душистая рута… пьянящая, жёлто-

прозрачная акварель, платьице клёш… тонкой кисточкой по краям… распустила

кружева, вот, сейчас, готова присесть в старинном… поклоне-реверансе…

томит… прозевал… теперь уже что?.. прозевал… дрожащую на ресницах

любовь… пропустил, променял… такая любовь… она же есть… такая – в

зацелованных опухших губах… раз есть – кому-то досталась… поздний

одинокий шмель… садится на жёлтые ромашки, а те возмущённо

раскачиваются… нет в них уже ничего; во всяком случае, нет того сладкого,

тягучего летнего нектара… осталась только настоянная горькая липкость…

Эй, эй, эй! господин Репейник! Легко решили отделаться…

Воспоминаниями да сожалениями! У нас весна! Весна сейчас! Самая пора!

Сирень!..

И тут он схватился за сердце и вышел в дверь… поднял глаза и увидел

содрогающийся вокруг от любви мир, и увидел её…

Так, колосьев лишась, возгорается лёгкое жниво…1

…ах! какая Дафна?..

Ошеломлён красотою Юпитеров сын…2

1Из Овидия.

2Там же.

63

… какая Герса-роса?..

Новым огнём запылал;

На Левкотою глядишь;1

…какая Левкотоя, Дриопа, Аретуза?.. Ты звонче нимфы, стремительней

горного ручья, прозрачней ключа, алей зари, белей белого дня, ярче звезды… да

что там говорить… в очередной раз подстерегли Лепушка… то бишь, уже

Чертополоха, Сирень и Время, но в этот раз всё по-другому. Он не смел… не

смел, хоть неистовствовало неистовство внутри, хоть рвалось наружу ласками;

не смел… потому что ласкать хотелось то, что никогда уже не согласится, чтоб

ты его ласкал, никогда не ответит на твои ласки и никогда не задрожит

желанием твоих ласк. НИКОГДА обрушилось на него, застало вдруг и вдавило

в прошлое – тяжёлое и уже пустое, как безысходный вздох-выдох. А будущее,

НИКОГДА, превратило в одиночную тюремную камеру, без окон, без дверей и

без надежд из неё выскользнуть… разве только в другую жизнь…неужели есть

ещё и другая?..

Вот она, капустница, летит… куда?.. зачем?.. под капустным листом

оставила она своё будущее… а теперь?.. куда?.. и лишь костёр, который

специально для этого случая распалил демон жалости, избавит от напрасного

трепыхания или река встретится и накроет мягким спасительным удушьем…

удушливое убьёт безличное местоимение «ни-ког-да»… сквозь безличие

которого проступает лицо… и господин Время, потому что он величина вечная,

и удивляется совсем не тому, чему удивляются величины преходящие -

господин Время, если ему даже жалко, всё равно пройдёт мимо и дальше.

А сирень цветёт, и снова бродит он оврагами, там, где сливаются дыхания и

стоны; пробирается балками, где белый мох, таволга и остролистые

папоротники; взбирается на курганы, где медуница задыхается в объятиях

назойливого вьюнка; прыгает через канавы, где молочай, спирея, полынь и

шиповник сплетаются в неистовых любовных припадках…

Туда, только туда он не оборачивается, туда не смотрит, туда, где она –

юная, шепчет… и к ней пришло время, пришла пора, открыла ей глаза и

увидела она перед собой безумно-пузырчатый сад наслаждений, мир услад,

мир блаженств, мир изумлений и узорчатых разводов… шепчет, готовая

нырнуть в него, вся, по шейку, с головкой… шепчет: «…это… я… хотела…

не…», – будто извиняется перед ним за то, что, вдруг, захлестнула его такой

удавкой, перехватила его дыхание…«Моё почтение!»… – Нет! он не смотрит

туда и не идёт туда, боится услышать «ни-ког-да», узнать, что «ни-ког-да»…а

она – блестит глазками, большими и красивыми, и нет ей дела до мстительных

откровений юродивого живописца…

И только когда вечерние туманы размывают очертания, когда Селена,

выглядывая своего возлюбленного, превращает мир в сплошную мечту, только

1Ещё раз из Овидия.

64

тогда он пробирается к зелёному штакетнику и стоит за ним (сейчас его

очередь); смотрит в чёрные окна и уносится в снах внучки туда, где ещё не

исчерпали себя надежды, а умопомрачительные прикосновения обещают

мимолётное счастье, ради которого и живёшь жизнь.

Вот он, с зонтом… звёзды играются в игры… пробирается, думает его никто

не видит… от звёзд не спрячешься – они видят и хоть не расскажут никому, но

меж собой будут обсуждать и хихикать, и хоть сами из несчастий и

злоключений народились – те из горя, те из страха, те из слёз, те из смеха, от

любви, от нелюбви, ещё от какой-нибудь божией несправедливости, и у каждой

своя тоска – но не будешь же всю вечность тосковать, только тосковать, всю

целую вечность.

Посмотри в чёрные окна – каких только жарких полдней и знойных ночей

нет за ними – можно утонуть в них, захлебнуться, проникая в их бархатные

тайны, в шёпот опущенных ресниц, всматриваясь в горячечный румянец,

который набросал искусной кистью обольститель Морфей, можно запутаться в

волосах, раскинувших змеиные силки по притихшей, по замершей, боящейся

спугнуть добычу подушке. Ноздри свербят, раздуваются, вдыхая душистый дух

тела, дрожат, как у оборотня, чующего ловушку – там ловушка, западня, тенета

там, железы, которые изорвут, раскровенят… там боль (многоточие, тире, пауза)

… да есть ли боль, способная остановить сиреневую похоть?.. Дойти,

дохромать, доползти, ломая когти, сдирая кожу, чтоб горячим языком лизать,

лакать сладкую горечь, чтоб вжиматься, вдавливаться растрескавшимися губами

в липкие шелковистые розовые лепестки, чтоб тереться, тереться, взад и

вперёд, тереться, тереться, обливаясь потом, смешиваясь, сплавляясь,

спутываясь в кромешный первобытный хаос, в один стон, в один хрип, в один

крик, вмещающий в себя и Землю,