Читать книгу "Носорог для Папы Римского - Лоуренс Норфолк"

— Двадцать девять, — говорит Амалия.

— Туже, — приказывает Кровавая Всадница.

— Тогда покажите его, — велит Вич.

— Ох! — задыхается Колонна.

— Чересчур большой, — замечает Папа.

— Но почему рыба? — недоумевает Грооти-пекарь.

— Просто. Затянуть. Еще. На. Одну. Дырочку.

Вителли послушно наклоняется, чтобы перестегнуть пряжку. Намеренно огрубленная кожа ремня приятно натирает ей промежность.

— Хорошо, — решает Всадница.

Вителли откидывается назад, чтобы восхититься ею, восхищающейся собой в трюмо. На Всаднице вульгарные лисьи меха, сапоги до бедер и — фаллос. Она поворачивается то так, то этак. Вид в четверть профиля просто великолепен. Эта поднимающаяся кривая. Заостренный кончик. И канавки для отвода крови.

— Туже.

— Тридцать.

— Тише, — успокаивает Виттория своего отца.

Она ерошит его седые волосы (подстриженные по-военному коротко) там, где они отросли вокруг обломка стрелы. Острие, думает она, сделанное из железа и застрявшее у него в мозгу. Боль, возникающая после того, как она делает вот так. (У Колонны вырывается еще один вопль.) Сколько дочерей могут похвастаться таким доступом к содержимому головы своего отца? Ее большой палец массирует ему макушку, по спирали подбираясь к маленькой деревянной выпуклости. Ее отец не любит Бога, поэтому Зверь боднул его у Равенны. Все ясно, особенно теперь, когда Зверь здесь. Или был здесь: сама она его не видела. Разочарованная, она снова тычет пальцем в выпирающий обломок.

— А-а-а!

— Тридцать один.

— Дорогой мой Фария! — восклицает Вич и, голый как сатир, выбирается из свинства, именуемого постелью Фьяметты. Широким взмахом он обводит облезлые бархатные занавеси, засаленные простыни, винные кувшины, кубки, склянку ослепительного crème fraîche[71]с углублением, проделанным пальцем. — Акт совокупления у этого Зверя длится до шести часов. — Его поворачивающаяся словно на шарнире рука останавливается над содрогающимся задом любовницы. — Попробуем?

Маленькая Виолетта с вымазанным сажей лицом скрывается за дверью. Лицо ей каждое утро чернит хозяйка, глаза у которой на мокром месте, — «в память о…». Она оттирает и отдраивает его в судомойне, меж тем как содрогается от криков похотливых послов, что дергаются на обоих концах своих потных мясистых качелей. Эта не-столь-тайная встреча — их последняя — уже окрашена в прощальные тона, которые они прогоняют дикими победными криками.

Африка!

Индия!

— Тридцать два.

— Понимаете, он не сможет в них ходить. Понимаете? — серьезно объясняет Лев троим обычным плотникам и одному корабельному.

Ганнон, слоняющийся позади них в своем загоне, громко чихает. Absit omen[72], думает его святейшество, разглядывая четыре миниатюрных галеона, килеванных у его ног. Ему хотелось чего-то более похожего на гондолы, но теперь уже слишком поздно. Он обещал обратиться и к поэтам. Придется объяснить им в точности, что это за «поэтический конкурс», в котором они собираются участвовать завтра. Однако удивительно, размышляет Папа, что никто до сих пор не сообразил: разве не в этом, как полагают, поэты превосходят обычных смертных?

— Понадобятся ремни, — говорит он все еще безмолвным мастеровым. — И гораздо больше набивки. У слонов, как известно, очень нежные ступни. Кто-нибудь из вас читал Плиния?

— Апчхи!

— Тридцать три.

В нос ему попадает мука. И дрожжи. Гроот пропускает остатки последней партии муки сквозь пальцы, потом осторожно обнюхивает их кончики. Рыба? И этот странный багровый оттенок… Плоды трехдневных трудов более или менее заполняют пекарню. Он терпеть не может замешивать тесто. Раньше это делал мальчишка, который теперь исчез, а найти другого все не удается. Он знает почему. Они шепчутся о нем. Им здесь все о Грооте известно. Каким-то образом они его вычислили. Идолопоклонники и христопродавцы, большинство из них. Когда такое случалось, он обычно во всем обвинял Бернардо. В Марне, в Процторфе. И в Прато. Там добавились еще двое. Это было одной из проблем с Гроотом, одной из причин избавиться от него. «Гроот» в прошлом, теперь он — Грооти-пекарь, хлеб у которого получается плоским, твердым и несъедобным. Вчера он отщипнул несколько крошек от булки последнего замеса. Они непривычно пахли, имели необычную окраску, и у него от них странно зазвенело в голове. Проблема с Грооти-пекарем, думает Гроот, состоит в том, что Грооти-пекарь не умеет печь хлеб. С другой стороны, «Гроот» время от времени убивал детей. Такова была проблема с «Гроотом».

— Тридцать, — повторяет Амалия, — три.

— Тридцать три чего? — спрашивает наконец Сальвестро.

— За нами идут тридцать три человека, — отвечает она. — Уже тридцать четыре.

Сальвестро оглядывается поверх повозки. К ним словно прицепили ободранный хвост. Небольшая, идущая без определенной цели толпа пересекает маленькую площадь на западной оконечности виа Пеламантелли; люди шагают по одному, по двое и по трое. Самые ближние идут в добрых тридцати шагах сзади, вряд ли они чем-нибудь угрожают, думает Сальвестро. На самом деле представляется, что толпа отнюдь не пытается догнать запряженную быком повозку — большинству из них с трудом удается идти достаточно медленно, чтобы с ней не поравняться. Им приходится часто останавливаться, делать небольшие крюки, подтягивать свое тряпье, обследовать подошвы ног и преувеличенно хромать. Кроме того, Сальвестро не может не заметить, что все они невообразимо грязны. Он снова начинает смотреть вперед, когда бык сворачивает на главную улицу еврейского квартала. Сальвестро прищуривается: что-то движется в их сторону. Собственно, это маршируют, причем очень быстро, высоко задирая пики, солдаты в знакомой форме, да-да, еще один отряд швейцарцев. Гр-рум, гр-рум, гр-рум… Повозка, запряженная быком (гр-рум). Большим? Да. Серым? Да. С рогом на носу? Нет. Сальвестро наблюдает, как швейцарцы разделяются в нескольких шагах от носа быка, затем обтекают повозку, оглядываясь назад, перестраиваются в две идеально выстроенные колонны, которые выгибаются дугой, поворачивая направо, гр-рум, гр-рум, гр-рум, в сторону часовни Сан-Амброзио, и пропадая из виду. Очень впечатляюще, но, пока он за ними наблюдал, разрозненный эскорт их повозки, кажется, исчез… Нет. Вот они появляются из дверей, и делая вид, будто непринужденно болтают, перестроенные столь же впечатляюще, хотя во что-то более свободное и трудноопределимое, более россерусоподобное. Швейцарцы их так и не заметили. Не заметили они и Зверя, однако этот грех упущения может быть объяснен фатальным упущением в их инструкциях. Нечто большое, серое, с рогом на носу. До этой точки все излагается великолепно и без лишних слов. К чему можно бы добавить полезную коду: «и искусно замаскированное под кучу навоза». И облегчающий понимание кодицилл: «посредством погребения в ней».