Читать книгу "Шереметевы. Покровители искусств - Сара Блейк"

Граф не делал разницы между своими сыновьями – воспитывались и росли они вместе, Елена Семеновна также жила в доме графа – конечно, не на правах хозяйки дома, но, однако же, располагая собственными комнатами и прислугой.

Но все же до конца жизни граф Шереметев не мог забыть свою жену Прасковью, продолжая тосковать по ней и в память о ней заниматься благотворительностью.

Глава 15

«Жить на Шереметевский счет»

Понимая, что сын, не зная своей матери, может не понять, чего ради его отец совершил такой вопиющий мезальянс, граф оставил особое «Завещательное письмо», в котором рассказал о Прасковье, о своих отношениях с ней, о ее характере и об истории их любви. Рассказывая в записках сыну о покойной матери, граф напоминал ему, что не знатность и не славу, а лишь благие дела можно взять с собой за двери гроба.

Управляющим делами малолетнего графа, к шести годам оставшегося сиротой, был назначен троюродный брат Николая Шереметева – Василий Сергеевич Шереметев, внук генерал-майора Василия Петровича Шереметева. Главные имения этой ветви рода находились в нижегородском крае, поэтому их часто называют «нижегородскими» Шереметевыми.

Рос мальчик в окружении большого числа людей, среди которых, впрочем, не было его родственников – только опекуны и воспитатели. Родственники со стороны отца не желали знать сына «крепостной девки», а родственники со стороны матери попросту не имели возможности с ним видеться, так что единственным близким человеком была для него подруга покойной матери, Татьяна Шлыкова, которая, исполняя данное обещание, не отлучалась от ребенка, стараясь заменить ему и отца, и мать.

О родителях она рассказывала ему совсем мало – отдельные фразы, факты, намеки.

Видишь этот крест? – говорила она маленькому Дмитрию, указывая на киот с образами, центральное место в котором занимало распятие с мощами. – Им тебя матушка благословила перед смертью. Как почувствовала, что скоро ее час настанет, велела подать ей крест и благословила.

С тех пор Дмитрий не расставался с этим крестом, она всегда занимал почетное место среди образов в его комнате.

А батюшка твой, – говорила она в другой раз, – всегда так щедро милостыню раздавал. Как идет куда – так монеты горстями рассыпает.

И Дмитрий, по примеру отца, всегда носил с собой кошелек с мелкими деньгами, которые щедро раздавал нищим возле церквей.

В день своего совершеннолетия – в 3 февраля 1820 года – он вступил во владение всем имуществом и был произведен в камер-пажи. Представляясь по этому случаю императору Александру I, он сказал, что «имеет усердное желание не только охранять во всей неприкосновенности памятник человеколюбия, родителем его воздвигнутый, Странноприимный Дом в Москве, но и усугубить благотворительность заведения сего на пользу общую». И сразу сделал большое пожертвование на имя императрицы Елизаветы Алексеевны на нужды благотворительности.

Через три года пришло время поступать на службу, и он выбрал для себя военное дело, поступив в Кавалергардский полк. Служба его продвигалась вполне успешно, он получал повышения и ордена, хотя император Александр Павлович относился к нему прохладно, хорошо помня историю брака его родителей.

Служба его была достаточно однообразна: внутренний караул, подготовка к парадам, парады, но сам он своим положением был доволен – к нему благоволил командир полка граф Степан Федорович Апраксин, а назначение флигель-адъютантом государя воспринял как большую милость.

Но при этом Дмитрий был человеком довольно застенчивым, молчаливым, избегал шумных сборищ, которые устраивали молодые офицеры, никогда не играл в карты.

«Многие упрекали его в стремлении отдалиться, – писал через много лет его сын. – Он, действительно, избегал знакомств и встреч, особенно – в последние годы. Отчасти это объясняется тем, что ему трудно было просто показаться на улице. В Москве его стерегли на разных перекрестках, следили за его прогулками и набрасывались на него с различными просьбами и вымогательствами. Было время, когда весь Воздвиженский дом наш, со всеми флигелями его, исключительно был занят даровыми квартирами, служащими лицами и пенсионерами. Ни одной квартиры не сдавалось внаем, а вдоль решетки дворца, выходящей на Никольскую улицу, ютились лавки торговцев старыми книгами».

Круг его друзей был весьма небольшим, и одним из людей, с которыми он сошелся достаточно близко, был художник Орест Кипренский. Он пользовался особым расположением графа Шереметева, который чувствовал в нем некую родственную душу: Кипренский был незаконнорожденным сыном дворянина, при этом номинально числясь сыном одного из крепостных, но, обнаружив с раннего возраста недюжинные способности к рисованию, смог получить вольную и окончить академию художеств. Оба они были в обществе на особом положении – в эдаком своего рода социальном вакууме.

В 1824 году в Фонтанном доме Кипренский написал большой парадный портрет графа Шереметева в кавалергардском мундире на фоне анфилады комнат Фонтанного дома. Портрет этот, показанный на выставке в Академии художеств, затем купил у художника за пятнадцать тысяч Василий Сергеевич Шереметев и пожертвовал его для украшения Столовой залы Странноприимного дома, велев повесить картину напротив портрета графа Николая Петровича, его отца и учредителя Странноприимного дома.

Шереметев выплачивал множество пенсий и пособий, содержал Странноприимный дом, платил врачу, который в нем работал, но при этом долги его исчислялись миллионами. Обладая не только застенчивым, но и весьма доверчивым характером, он позволял безбожно обворовывать себя своим управляющим. Многие его родственники жили за его счет, получали от него деньги, останавливались и подолгу жили в его петербургских и московских домах. В то время появилась поговорка «жить на Шереметевский счет», и к концу тридцатых годов на этот счет существовали московские храмы, обители, гимназии, приюты и отчасти Петербургский университет.

Благотворительность сослужила ему хорошую службу – он смог, наконец, заслужить уважение и в обществе, и в императорской семье.

В 1838 году граф был уволен от военной службы «для определения к статским делам», с причислением к Министерству внутренних дел, а из гвардии ротмистров он был переименован в коллежские советники и пожалован званием камергера двора. Уволен он был по собственной просьбе. Шереметеву давно не по душе была та деятельность, которой он вынужден был заниматься.

14 декабря 1825 года он должен был скакать вывести свой полк усмирять восстания на Сенатской площади – ему было велено ударить по мятежникам картечью.

Но, выехав на площадь, граф не смог заставить себя начать стрелять. Крики раненых, люди, падающие под копыта лошадей, свист пуль – все смешалось в его глазах. Увидев, как его приятелю барону Веллио картечью оторвало руку, Шереметев бросился на помощь конногвардейцу, решив вернуться с ним в Фонтанный дворец. Долгое время поправлялся и барон Веллио, и сам Шереметев – вскоре он свалился с горячкой, не пережив нервного потрясения.

По всей вероятности, именно с того дня стал избегать Дмитрий Николаевич явного царского благоволения и царских милостей и начал раздумывать о том, чтобы оставить службу, поджидая хорошего момента.