Читать книгу "Хозяйка чужого дома - Татьяна Тронина"

Оказалось, очень трудно придумать ему занятие по душе. И вот на очередном семейном совете кому-то в голову пришла светлая мысль – отчего не поручить несчастному инвалиду воспитание ребенка? Ведь в любом человеке, даже преисполненном апокалиптическим отвращением к жизни, должны сохраняться родительские инстинкты – закон природы как-никак. К сожалению, тетя Марина не успела завести ребенка от своего мужа, теперь же это не представлялось возможным. В той самой отечественной мелодраме, над которой рыдали советские зрители, обезноженному инвалиду удалось оплодотворить героиню, самоотверженно ухаживавшую за ним, случай же с Гришей был более безнадежным. По крайней мере, так утверждала тетя Марина. Она, конечно, могла родить ребеночка, использовав «свои интересы на стороне», но появление чужого младенца уж точно сказалось бы на здоровье ее мужа весьма отрицательно. И на семейном совете решили: ребенок, которого предстоит воспитывать инвалиду, должен быть своим, кровным, по крайней мере – близкородственным.

Елене уже испольнилось двенадцать, так что на роль младенца она никак не тянула, да и присматривать за ней не было большой необходимости – человечком она являлась чрезвычайно самостоятельным и энергичным, опеки не терпела. Но ей сказали, что за Гришей нужен уход, а Грише – что за племянницей необходим присмотр. Тем более что Леночку несколько раз уличили в том, что она, рискуя жизнью, лазает по крышам. Поначалу никто из родни не верил в положительный исход эксперимента – так, попытка не пытка, чем черт не шутит… Изначально даже предполагали, что, возможно, Гриша пошлет всех куда подальше и откажется от роли гувернера или что Елена не выдержит обязанностей сиделки. Но эксперимент имел неожиданный успех.

Было лето. Две семьи жили рядом, в соседних домах – рано утром девочка прибегала к Грише, кормила его завтраком и вытаскивала обездвиженного дядю в коляске на улицу. В данном действии заключалась главная сложность: просто так коляску с инвалидом трудно вытащить из квартиры, поскольку планировка отечественных домов этому не способствовала. Но… Леночка лихо заталкивала Гришу в лифт, потом так же лихо спускала его по ступенькам, ведущим от подъезда вниз. А все потому, что придумала использовать… фанерный лист, прятавшийся потом в каморке Клавдии Петровны, уборщицы. Других трудностей для девочки не существовало, она в случае непредвиденных обстоятельств решительно требовала помощи от окружающих, и никто не мог ей отказать. Все почему-то жалели ее, думая, что родители взвалили слишком тяжелый груз на ребенка, но она так не считала.

Напевая, она мчалась по московским улочкам, толкая перед собой коляску с бледным молчаливым родственником, в ближайший парк, где робко шелестели старые липы и блестел мутным зеркалом старый пруд. Гриша, разумеется, не единожды подвергался риску быть опрокинутым или задавленным машиной во второй раз – Леночка правила передвижения по улицам соблюдала редко, но больной никогда не делал замечаний своей резвой опекунше. А крыши с тех пор, как начался эксперимент, юную сиделку больше не привлекали, к великому счастью родных и близких.

Вероятно, девочка считала Гришу чем-то вроде большой куклы, и игра в дочки-матери забавляла ее. Гришины мизантропии куда-то отступили – столько адреналина выбрасывалось в его кровь, когда сумасбродная девчонка толкала его легкую немецкую коляску, добытую с огромным трудом тетей Мариной, вперед, в опасную пустоту.

Потом, когда летние каникулы кончились и пришла пора отправиться в очередной класс среднеобразовательной школы, Лена заставляла своего безответного родственника делать за нее уроки. Училась она из рук вон плохо, испытывая интерес только к рисованию – весь дом был заполнен ее шедеврами, изображавшими в основном цветочные букеты. Только в художественной студии ее хвалили.

– Айда на натуру! – говорила она Грише и, не дожидаясь ответа, вытаскивала его в парк, расцвеченный буйными осенними красками. Она рисовала полузасохшие хризантемы на клумбах и яркие кленовые листья.

Со сверстниками Елена почти не общалась – мало кто мог терпеть ее взбалмошный, переменчивый характер. В подругах у нее ходила лишь некая Нюра, рыхлая девочка с длиннейшими, пшеничного цвета косами, но Нюру вообще трудно было чем-либо достать, Леночкины закидоны мало ее трогали. Она покорно сопровождала подругу во всех ее походах, флегматически созерцая окружающий мир. Но главным Леночкиным другом являлся Гриша – он неподвижно сидел в своем кресле, пока его племянница рисовала лихорадочные, сумасшедшие букеты, и бог знает о чем думал. А Нюра степенно бродила рядом, совершая полезный для здоровья моцион.

– Ну как? – оживленно кричала Лена, отрывая от мольберта очередной шедевр.

– Неплохо, – кивала головой Нюра. – Надо застеклить – и в рамку, на стену.

– А как тебе, Гриша?

Она никогда не называла его дядей. К его печальному, утомленному лицу никак не подходило это коммунальное слово – нельзя назвать «дядей» того, кто был похож на беспомощного ребенка.

И Гриша в ответ молча кивал.

– Почему ты молчишь? Почему ты все время молчишь? – сердилась Лена. – Скажи что-нибудь критическое!

На плотном листе ватмана цвели оранжевые ноготки, сквозь увядающую траву чернела земля. Потом, много лет спустя, разбирая свои детские рисунки, Елена вдруг поняла, почему Гриша не отзывался на ее сердитые требования – в ее цветах на черной земле было что-то кладбищенское, печальное и страшное одновременно, так буйно могли цвести лишь цветы на могиле. Но о смерти в семье не говорилось, это правило строго соблюдалось – у всех еще были живы воспоминания о тех трех попытках, на которые решился Гриша.

– Почему бы тебе ни нарисовать человека? – спрашивала рассудительная Нюра.

– Портреты мне не очень удаются, – манерничала Леночка. – Мой учитель, Семен Львович, говорит, что моя стихия – натюрморты. Здесь я бог. Знаете, неживую природу гораздо сложнее писать, ведь в ней тоже есть душа, которую чрезвычайно трудно уловить. Натюр-морт – мертвая природа в переводе. Но это неправда, что она мертвая. Семен Львович говорит, что в моем мазке есть что-то от Гогена – яркость красок, сочетание несочетаемого…

– Нельзя себя хвалить, – осуждающе говорила Нюра. – Это нескромно.

– Брось, Нюрка, я просто объективно освещаю реальность!

– Чего-чего?

В такие моменты Григорий обычно улыбался – задорное самолюбие Леночки всегда ободряло его. Как бы банально это ни звучало, улыбка необычайно красила его лицо, морщинки печали и страдания исчезали. Словно солнышко выглядывало из-за горизонта, освещая хмурую холодную землю.

– Ты такой красивый, Гриша! – хлопала в ладоши его племянница. – Нюрка, посмотри, какой Гриша красивый! Нет, пожалуй, тебя я все-таки напишу…

– Улыбайтесь чаще, – энергично советовала Нюра. – И меня нарисуй, Леночка, я твой рисунок застеклю и повешу в рамку.

Лена хватала бумагу, краски, пытаясь скорее ухватить последний солнечный луч. Но выходила какая-то ерунда – Гриша на ее рисунках выглядел как отечественный киногерой, только что совершивший подвиг.