Читать книгу "Швабра, Ленин, АКМ. Правдивые истории из жизни военного училища - Александр Сладков"

Нашу форму проверяют все время. Не дай бог ты не подшит, не поглажен. Если грязное, вообще труба, моментально накажут. Проверяют еще, все ли ты содержишь по уставам, не согнута ли бляха «по-дембельски» или кокарда на шапке, не сморщены ли сапоги в гармошку и все такое прочее. Сержанты любят над нарушителями поизгаляться. Бляха согнута? А-ну дай-ка сюда ремень! И свистит ремень, как праща. Бляхой об асфальт хрясь! Все, прямая бляха. Кокарда согнута – а-ну ка подойдите поближе, товарищ курсант. Хрясь основанием ладони в лоб – все, прямая кокарда. И плюс наряд вне очереди. И мы всегда под прицелом. Во время утренних осмотров нас проверяют сержанты. Перед занятиями по уставам и по строевой подготовке – командиры взводов. Сейчас этим решил заняться сам Штундер. Вот он предстает и передо мной. Я теряю возможность дышать. Слюна не глотается, застывает где-то в радиусе кадыка. Я не могу заставить себя посмотреть на это чудовище.

– Товарищ курсант!!!

Вытягиваюсь, поднимаю взгляд. В меня упираются глаза дохлой щуки.

Мямлю:

– Курсант Сладков…

– Громче!!!

Собираю волю, как перед уличной дракой.

– Курсант Сладков к осмотру готов!!!

– Ремень к осмотру!!!

Показываю ремень, бляхой вперед. Свободный конец ремня, тот, что без застежки, должен быть аккуратно обрезан. У меня не так. Высоцких, мой друг, курсант-художник из соседней роты, бритвой «Нева» филигранно исполнил на нем силуэт голой женщины. Штундер глубоко вдохнул, шумно выдохнул. Желваки на его широких скулах белеют, но он не кричит. Наоборот, показательно сдержанно продолжает допрос:

– Так, с ремнем понятно… Шинель ваша?

– Так точно…

– Курсант Сладков!!! Шинель к осмотру!!!!

Я резко раскрываю полы шинели, как эксгибиционист распахивает пальто. Там, на подкладке шинели, должен присутствовать маленький, вытравленный хлоркой прямоугольник. В нем вытравлены наименование подразделения и номер моего военного билета. Но… Этого прямоугольника у меня нет. Вместо него на всю подкладку опять же хлоркой изображен огромный снеговик. Он стоит в хоккейной вратарской форме, в щитках, с клюшкой, на хоккейных воротах. Готовый к отражению броска шайбы. Внизу надпись: «Сезон 1983–1984!» Я опускаю взгляд, но чувствую, у Штундера из ноздрей идет пар. Меня обдает жаром, как в нашей гарнизонной парилке в Монино. Но и тут Штундер сдерживает себя. Давит сквозь зубы:

– Головной убор к осмотру!

Я протягиваю ему свой «пирожок», свою зимнюю шапку. Шнурки клапанов не покоятся, как это положено, сверху. В куполе шапки я пробил дырку. Шнурки вывел вовнутрь. И завязал бантиком вокруг спички. Бантиком, как на туфле или на ботинке. И этот бантик трет мне затылок. Штундера бьет озноб. Он это видит. Сейчас будет кричать. Но он вдруг завывает, как волк в лунную ночь. Вздымает глаза в потолок казармы, словно обращается к Богу, словно он верит в Бога.

– Товарищ курсант!!!

Он больно тычет мне пальцем снизу, под подбородок. Потом стучит пальцем по моему черепу и кричит:

– Пробейте себе дыру в голове!!! И завяжите вот здесь!!! Чтоб головной убор у вас не спадал!!! Монинское чудовище!!! Ааа!!!

Я не понял… А при чем здесь чудовище?.. Ааа… Понял, понял… Не любит он меня, Штундер. Не любит.

* * *

Папа приехал. Мой папа. Я стою дневальным, на тумбочке. И вдруг в казарме со скрипом открывается дверь. Я бросаю кисть к шапке:

– Дежурпоротенавых!

Из Ленкомнаты, поправляя на ремне штык-нож, выбегает сержант Загоруй. Я завороженно смотрю на пришельца.

– Не надо, Эдик, не надо! Это ко мне…

Не верю своим глазам. Папа, здесь, в Кургане. Да еще в роту пришел. Старое забытое ощущение… Наш гарнизонный детсад. Вечер. Я сижу на маленьком стульчике, я последний, всех детей уже разобрали. И вдруг появляется папа. Он берет меня на руки, я утыкаюсь носом в колючую петличку шинели, всхлипываю. Папа уносит меня домой. Может, и сейчас… возьмет да и заберет курсанта Сладкова обратно в Монино.

– Здоро́во!

– Здравствуй, папа!

Мы обнимаемся.

– Это вы, подполковник Сладков?

Я забыл про канцелярию. Там же Штундер. Сейчас он выбрался из своего логова. Приглашает отца в кабинет. Он не говорит: «Товарищ подполковник, прошу!» Нет. Просто показывает расслабленной кистью руки в сторону своего лежбища. Отец, подмигнув мне, проходит.

Я остаюсь на тумбочке. Проходит час. Меняюсь, иду в расположение, сажусь на стул рядом с кроватью, жду.

– Курсант Сладков!!!

Вскидываюсь, бегу в сторону канцелярии. Дневальный машет:

– Получай парадку у старшины, переодевайся!

И вот я в парадке. Непривычная для меня форма одежды. Появляется папа, машет: «Уходим! Пошли, пошли!!» Сбегаем по лестнице, он полушепотом сообщает мне:

– Два часа… И ни одного хорошего слова!

Я соплю в две дырочки. Скачу по ступеням. Молчу. А что скажешь?

– Он говорит – «Вы его здесь от тюрьмы прячете»!

– Пап, да его самого в тюрьму надо! В клетку!

– Все, все! Поехали! Забрал тебя до завтра, до обеда!

Автобус «шестерка», Курган, гастроном.

– Сколько будем брать? Две?

– Пап, давай три.

– Сыр вот этот возьмем, плавленый…

– Пап, тут и брать нечего!

И далее калейдоскоп. Гостиница «Москва». Тесный пыльный номер. Скудный стол. Вернее, стул, на нем накрывали. Звон стаканов. Потом звон пустых бутылок. Коридор в буфет. Толстая цыганка не пускает без очереди. Обороняясь, она вытаскивает из ворота грязного сарафана большую сморщенную сиську, выжимает ее двумя руками и брызгает в нас грудным молоком. Мы хохочем, берем вина. Потом тяжелое утро. Папа в аэропорт, я в «шестерку» и на Увал. Роты нет. Она на занятиях. Лежу на матах в спортуголке. Лицо зеленое, во рту – как будто «эскадрон гусар летучих» привал делал… Лежу и думаю – а за что любить-то меня майору Штундеру? Я не отличник. Не великий спортсмен. Не писарь, не каптенармус… Не сержант, наконец. Кто я? Никто. Я – «товарищ курсант». Выходит, не за что меня любить. С этой мыслью я и засыпаю среди гантелей и гирь.

– Курсант Сладков, ты чего здесь разлегся? А ну подъем!!! Переодевайся! В наряд заступаешь!

Мой папа и я. КВАПУ, КПП № 2

Старшина глядит на меня из далекого высока… Его сапоги упираются носками в мой живот. И сам он уходит из этих сапог куда-то в небо. Вернее, в потолок. И оттуда вещает: