Читать книгу "Спаси меня, вальс - Зельда Фицджеральд"

— Удивительно, как опасность будоражит чувства. Во время войны…

Напуганная Алабама почувствовала себя какой-то жалкой трусихой. Между тем каюта как будто уменьшалась и уменьшалась под бесконечными ударами извне. Однако через некоторое время Алабама свыклась и с духотой, и с дурнотой. Рядом с ней спокойно спала Бонни.

Снаружи была одна вода, ни кусочка неба. От беспрерывной качки у Алабамы зудело все тело. Всю ночь она думала о том, что к утру они умрут.

К утру Алабама так измучилась, что больше не могла оставаться в каюте. Дэвид помог ей, держась за поручни, добраться до бара. В уголке спал лорд Парснипс. Тихие голоса доносились из-за высоких спинок двух кожаных кресел. Алабама заказала печеную картошку и прислушалась, от души желая беседовавшим мужчинам онеметь.

— Я становлюсь нетерпимой, — подвела она итог.

Дэвид заявил в ответ, что все женщины нетерпимы, и Алабама смиренно согласилась с ним — верно, так оно и есть.

В одном из этих тихих голосов слышалась убежденность знающего человека. Такими голосами обыкновенные врачи излагают пациентам теории своих знаменитых коллег. Второй голос был жалобно-тягуч, как будто его обладатель находился под гипнозом.

— В первый раз я задумался о подобных вещах — о том, как живут люди в Африке и во всем мире. И я понял, что нам известно гораздо меньше, чем нам кажется.

— Вы о чем?

— Понимаете, сотни лет назад люди знали примерно столько же относительно спасения своей жизни, сколько мы сейчас. Природа умеет позаботиться о себе. Нельзя убить того, кому предназначено жить.

— Вы правы, нельзя уничтожить того, у кого есть воля к жизни. Его нельзя убить!

В этом голосе зазвучали опасные обвинительные ноты, и другой голос предусмотрительно сменил тему.

— А как вам нью-йоркские шоу? Много их видели?

— Три-четыре, сплошная банальщина, и некрасивые! Никогда не получаешь, чего хочешь. Никогда, — прозвучало как обвинительный приговор.

— Они дают публике то, что она желает получить.

— На днях я разговорился с одним журналистом, и он сказал то же самое, а я посоветовал ему почитать «Энквайарер», которую печатают в Цинциннати. В ней никогда не бывает скандальных новостей, и все же это одна из самых читаемых газет в стране.

— Это не та публика. Ей приходится брать, что дают.

— Ну, конечно. Я и сам бываю в подобных местах только из любопытства.

— Я тоже не завсегдатай — хожу не чаще трех-четырех раз в месяц.

Алабама, пошатываясь, встала на ноги.

— Не могу больше! — заявила она. В баре пахло оливковым маслом и окурками. — Скажи официанту, что я буду есть снаружи.

Цепляясь за поручни, Алабама выбралась на площадку солярия. На палубе стоял оглушительный свист. Алабама слышала шум переворачиваемых ветром кресел. Волны поднимались, как надгробные мраморные стелы, закрывая все вокруг, а потом опадали и исчезали с глаз. Корабль плыл как будто по небу.

— В Америке всё такое же, как их штормы, — протянул англичанин, — не скажешь ведь, что мы в Европе!

— Англичане никогда не пугаются, — заметила Алабама.

— Не беспокойся о Бонни, Алабама, — сказал Дэвид. — Она ребенок и пока не очень понимает, насколько все опасно.

— Тем ужасней будет, если с ней что-то случится.

— Но если бы мне пришлось выбирать, кого из вас спасать, я выбрал бы уже апробированный вариант.

— А я нет. Я бы первой спасла ее. Возможно, она станет потрясающим человеком.

— Возможно. Но хотя среди нас таких нет, мы все же не совсем пропащие.

— Дэвид, я серьезно. Мы ведь не утонем?

— Эконом говорит, это флоридский прилив и ветер в девяносто миль, а когда ветер достигает семидесяти — это уже шторм. Крен корабля тридцать семь градусов. Ничего не случится, пока он не достигнет сорока. Но они думают, что ветер может стихнуть. В любом случае нам остается только ждать.

— Да уж. И что ты думаешь по этому поводу?

— Ничего. Мне стыдно признаться, но я пресыщен хорошей погодой. Она мне надоела.

— Я тоже ничего не думаю. Игра стихий — это так красиво. Утонем — ну и пусть, я с детства отличалась буйным нравом.

— Да, иногда приходится многим рисковать, чтобы спасти в себе хоть что-то.

— И все-таки ни на этом корабле, ни в других достаточно людных местах что-то я не припомню личностей, чье исчезновение хоть что-то значило бы.

— Ты имеешь в виду гениев?

— Нет. Звенья в невидимой цепочке эволюции, которую сначала называли наукой, а потом цивилизацией — средства достижения результата.

— Средства? В смысле некие итоги, чтобы с их помощью понять прошлое?

— Скорее, чтобы представить будущее.

— Как твой отец?

— Наверное. Он сделал свое дело.

— Не он один.

— Только им это неведомо. А ведь важно это осознавать, по-моему.

— Значит, в школах должны учить, как разбираться в своих чувствах, чтобы до конца понимать человеческое существо?

— А я что говорю?

— Ерунда!

Через три дня салон вновь открыл свои двери. Бонни требовала, чтобы ей показали кино.

— А не рано ей? Там же сплошная эротика, — сказала Алабама.

— Совсем не рано, — ответила леди Сильвия. — Если бы у меня была дочь, я бы нарочно посылала ее на такие фильмы, чтобы она с малолетства училась чему-нибудь полезному для жизни. В конце концов, за все расплачиваются родители.

— Не знаю, что и думать.

— Я тоже, дорогая. Но сексуальная притягательность дорогого стоит.

— Бонни, чего бы тебе больше хотелось, сексуальной притягательности или прогулки по палубе на солнышке?

Бонни было два года, но родители поклонялись ей как жрице тайной мудрости, словно ей было двести лет. За долгие месяцы, когда ее отнимали постепенно от груди, малышка стала менее зависимой от родителей и теперь была равноправным членом семьи.

— Бонни потом погуляет, — тотчас ответила она.

В воздухе уже не чувствовалось ничего американского. Небо стало спокойным. Шторм принес с собой европейскую роскошную негу.

Топ-топ-топ-топ, топали они по резонирующей палубе. Алабама и Бонни остановились возле ограждения.

— Наверно, очень красиво смотреть ночью на проплывающий мимо корабль, — сказала Алабама.

— А Медведицу ты видишь? — спросила Бонни.

— Я вижу соединенные навсегда Время и Пространство. Я видела их в маленьком стеклянном куполе в планетарии, какими они были много лет назад.

— Они что ли изменились?