Читать книгу "Страшные истории. Городские и деревенские - Марьяна Романова"

Все, что эта Анфиса оглашала, сбывалось. И покойник случался в семье, где не было стариков и никто ничем не болел. И дочка тихих филологов проколола шину своего велосипеда аккурат напротив скамейки, на которой сидела компания крепких татуированных парней, — один из них подошел помочь, и слово за слово — уже осенью сыграли свадьбу, а за несколько дней до нового года, когда молодая жена уже ждала первенца, его взяли за вооруженный грабеж.

А когда Анфису просили — скажи мне, что будет, — и даже деньги большие предлагали, она только передергивала плечами и молча уходила.

И вот Нина Матвеевна неделю собиралась, но в итоге подошла к ней во дворе, за рукав схватила, чуть ли не на колени упала, торопливо рассказала все. Она ни на что не надеялась — ее обращение было похоже скорее на конвульсии утопающего, чем на продуманный план спасения. Но случилось чудо: Анфиса сжала ее руку и сказала: вари кофе к полуночи, я зайду, поговорим.

Кофе она, к слову, так и не выпила — хотя долго и с явным удовольствием вертела остывающую чашку в руках и, прикрыв глаза, втягивала носом ароматный парок. Нина Матвеевна сидела напротив и шелохнуться не смела — боялась обидеть странную соседку, спугнуть. Специально пирог яблочный испекла — но он так и остался на столе нетронутым.

— Бывает такое, — сказала Анфиса, выслушав сбивчивый рассказ. — Приходят за своими они, за собою приглашают. Раньше вот телефонов не было, просто так приходили. Во сне в основном. Да разве кто сейчас обращает внимание на сны. Мой муж часто звал меня. Тридцать пять лет нет его уже. И как настроение у меня плохое или заболею — звонит. А тогда — сама понимаешь — ни мобильных, ни определителей номера. Обычный пластмассовый телефон с диском у меня стоял, как у всех. Но я сразу понимала, что он это звонит. Правильно невестка твоя тишину описала — именно такая она и есть, зовущая. Только вот слушать долго ее нельзя, а то мертвец за тебя выбор сделает, утянет. Если ты не имеешь привычки к вечности, она тебя быстро поглотит.

— Что же делать? — Нина Матвеевна перепугалась за Алю. — Это значит, что она… умереть может? Но у нее семья, ребенок маленький, да и вообще…

— Да не психуй, — поморщилась Анфиса. — Что же вы все как дети, стоит о смерти с вами заговорить. Ты ей только скажи, чтобы долго не слушала, если еще позвонит. Это уже не тебе, а ей решать — пойти на зов или пока тут остаться. Я вот решила пока побыть, хотя иногда думаю — а может, зря…

Аля потом несколько раз Нине Матвеевне рассказывала, что были еще звонки. Один раз, когда она ногу в гололед сломала и толком полежать не могла — некому было ей помогать. Так на костылях по дому и прыгала, обезболивающие ела как конфетки. Очень ей тогда себя жалко было — все домашние улягутся, а она в ванной запрется, с трудом, свесив ногу в гипсе, помоется, и потом еще сидит под струей воды и плачет.

Жалость к себе — наверное, самое быстрорастущее чувство на свете. Как ядерный гриб — трансформируется на глазах, а потом еще и убивает все живое вокруг, потому что быстро превращается в претензии к другим. Тут звонок и раздался, но Аля помнила о том, что ей рассказала бывшая свекровь (хоть и не вполне поверила ей), и через несколько секунд отключилась.

И потом еще был звонок — уже через несколько лет, когда ее сын пошел в школу. Он вырос в трудного ребенка, и вот однажды так Але надерзил, что ей пришлось сбежать в ванну, потому что плакать при детях непедагогично. И снова был звонок, и снова на экране был номер Сережи-покойника.

А потом то ли совсем он исчез, то ли Аля слишком отдалилась от Нины Матвеевны, чтобы делиться с ней секретами. Да и та уже совсем старушкой стала, глуховатой к тому же — ей было трудно по телефону говорить. А может быть, Аля просто перестала о нем вспоминать. Или вспоминала — но буднично, без надрыва. Куда больше эмоций вызывал у нее второй муж, который тоже ее оставил, — но не в гроб от нее ушел, а в постель к ее подруге лучшей.

Спустя годы Аля уже и лица Сережиного не вспомнила бы в подробностях — только общие черты. А какие у него родинки, какая между бровями дорожка из более светлых волосков, какие морщинки у глаз — все это стерлось, поблекло в памяти. Видимо, мертвые зовут лишь тех, для кого они что-то значат, — так думала Нина Матвеевна, которой только то и оставалось, что целыми днями размышлять, сидя у окна.

А потом не стало и ее, и история эта и вовсе потеряла смысл, и никто бы никогда о ней и не узнал, если бы почти перед самой смертью Нина не рассказала ее сердобольной докторше, та — медсестрам, от скуки, за вечерним чаем, ну а те — понесли дальше, в конце концов утвердив ее среди других странных московских сплетен.

Лицо из зеркального коридора

Наташе было двадцать восемь лет, а Марине — тридцать, обе считали, что в личной жизни им не везет, словно их прокляли, обе работали в скучных конторах секретаршами, обе мечтали удачно выйти замуж и променять офис как минимум на пеленки и борщи. А еще лучше на dolce vita за счет прекрасного принца, который будет каждую ночь практическим путем доказывать им, что точка G все-таки существует, а каждое утро уходить на работу, на прощание бросив: «Дорогая, деньги в тумбочке, купи себе что-нибудь красивое!» Однако вместо принцев обеим попадались, прости господи, мудаки и какие-то — кто жадина, кто пьяница, а кто и вовсе ночами напролет ставит пятерки с плюсом нимфеткам на сайте «Одноклассники».

Однажды в Сочельник Наташа предложила устроить ночь гаданий. Марина засомневалась — она носила на шее золотой православный крестик и точно знала, что церковь почитает ведовство за грех. А грешить впустую ей не хотелось. С другой стороны, Маринина принадлежность к православной традиции выражалась главным образом в том, что каждую Пасху она с удовольствием красила яйца луковой шелухой, а в Великий Пост меняла пельмени с мясом на пельмени с соевым мясом.

Грешила же она постоянно и со вкусом. И сквернословила (правда, ей хотелось верить, что у нее получается произносить слово «х…» с очаровательной богемной непринужденностью), и упоминала имя Бога всуе («Ах, боже мой, какие туфельки!), завидовала замужним приятельницам («Что может делать этот роскошным мужик рядом с такой овцой?!»), а каждую субботнюю ночь испытывала необъяснимый, но такой по-человечески понятный порыв возлюбить какого-нибудь ближнего то на заднем сиденье его авто, то в отеле (если «ближний» был женат), то и вовсе в сортире ночного бара, куда они с Наташей часто выбирались, — это называлось у них «хоть немного расслабиться».

В общем, Марина согласилась.

Наташа приготовила все, что (как казалось ей самой) нужно для гадания. Красное вино, несколько коробок с замороженными пиццами, блок ментоловых сигарет, а также карты, свечи, зеркала и — на всякий случай — старые стоптанные тапочки, которые можно бросить за ворота, подражая девицам из далекого прошлого, по меркам которых обе, и Наташа, и Марина, давно были безнадежными старухами.

Сначала, как водится, выпили. Обсудили всех общих знакомых, посетовали на то, что эпиляция в салоне напротив опять подорожала на двести рублей, и что единственный приличный мужик из Наташиной конторы на прошлой неделе женился, и что в Москве не водятся клоны Джейсона Стетхема, и что «почти тридцать» — это, с одной стороны, не возраст, а с другой — начинают хрустеть суставы и седеть виски.