Читать книгу "Есико - Иэн Бурума"

Я был очень удивлен цинизмом Кавамуры. Пожалуй, он в чем-то был прав. Но я все еще верил в нашу идею. Без веры в то, что считаешь правильным делом, твоя жизнь бессмысленна, как нескончаемая вечеринка. Поэтому я утащил Ри от Чжао Дана и Чжана Шэхвана, которые преодолели свою сдержанность и уже теснили ее в угол, точно пара диких котов, ждущих момента, чтобы напрыгнуть на добычу. Бедный ребенок, ей так нравилось внимание окружающих. Ради ее же блага мне пришлось это прекратить.

Я не стал рассказывать Амакасу об этой вечеринке и о том, как вел себя Кавамура, потому что на самом деле тот был замечательным человеком, который по-настоящему заботился о Китае. Конечно же в каждой корзине слив всегда найдется несколько гнилых, которые вечно подпорчивают остальное. Так было и в Китае. Я остро это чувствовал, когда видел кучку офицеров военной полиции, с важным видом заходящих в китайскую лавку и забирающих все, что им приглянулось, бесплатно. Или когда проходил от Садового моста к своему «Бродвей Мэншен» и смотрел на местных, часами стоявших в длинных очередях — на зимнем ли холоде, в летнюю ли жару или под проливным дождем — лишь затем, чтобы получить несколько ударов палкой за малейшее нарушение правил, которых они почти не понимали. А когда седого старика ударили по лицу перед всей его семьей за то, что он недостаточно низко поклонился одному из наших солдат, старый китаец ничего не сказал, но презрение в его глазах я не забуду до самой смерти. Я видел, как одетого в лохмотья маленького мальчика два солдата секли хлыстами за то, что он пытался украсть картофелину, всего одну картофелину, чтобы не умереть от голода. Это был всего лишь мальчуган лет пяти. А японцы, гражданские, шли себе по мосту, притворяясь, что ничего не видят. Я слышал душераздирающие вопли его матери, но ничего не сделал, поскольку тоже спешил по своим делам на другой берег реки.

В такие моменты я старался думать о многих хороших японцах, любивших Китай так же искренно, как и я. Таких, как Кавамура, чьи картины фактически являлись кирпичами, из которых строилась новая азиатская цивилизация. Или отец Ри, старый игрок, очень сердечный человек, несмотря на все свои пороки. Или даже Амакасу, в жилах которого тек свинец вместо крови, но в чьей преданности Новой Азии я никогда не сомневался. И наконец, о самой Ри, чья вера в человечество заставляла мое сердце биться сильнее. Она и не догадывалась, что в минуты отчаяния одна лишь мысль о ней придавала мне силы продолжать то, что начато. У нее было чистое сердце, у этой японской женщины, которая жила и играла под китайским именем. Она возрождала мою веру в Японию и в нашу миссию в Азии. Но на любовь нужно отвечать взаимностью, если хочешь получить ее плоды. Мы очень нуждались в доверии наших китайских друзей. И я должен признать — Кавамура был прав. Их доверие слишком часто подрывалось тупостью наших соотечественников.

Хотя какое-то время — короткое и счастливое — мне казалось, что все завершится благополучно. Ранним утром 8 декабря 1941 года я вернулся с завтрака и тут же заметил: что-то случилось. Японские бизнесмены, жившие в «Бродвей Мэншен», спрашивали меня, не слышал ли я последние новости. Кто-то приказал китайцу портье сделать радио погромче. Наша военная радиостанция передавала специальный выпуск новостей, повторявшийся каждые пятнадцать минут. И даже диктор, читавший новости, казался взволнованным. То, что он говорил, я все еще помню дословно:

— Сегодня ранним утром Императорская армия и Военно-морской флот Японии нанесли атакующие удары в западной части Тихого океана.[23]С сегодняшнего утра мы находимся в состоянии войны с США и Великобританией…

Я не поверил своим ушам. Но диктор продолжал:

— Наш Императорский Военно-морской флот уничтожил пять вражеских линкоров, пять эскадренных миноносцев и три крейсера. С нашей стороны потерь нет…

Слова эти вдруг заглушил грохот взрывов, донесшихся со стороны Шанхайской набережной. Для фейерверка было еще слишком рано. Выбежав на улицу, я увидел объятую пламенем английскую канонерку. Стояло морозное шанхайское утро, но мне почудилось, будто тяжелые зимние тучи, что так долго окутывали наши сердца, наконец-то разогнаны теплыми солнечными лучами. Высокомерному Белому Человеку наконец расквасили нос. И теперь мы воюем так, как подобало воевать с самого начала. Я знал, что будет непросто, но не сомневался, что в конце концов победа будет нашей, потому что мы боролись за свободу и справедливость, а империалисты защищали свои эгоистические интересы, прокравшись, как воры, на континент, который им не принадлежал. Мы больше не станем выполнять договоры, служащие только их интересам. Эпохе господства Белого Человека в Азии положен конец — и какое счастье увидеть это при жизни. Сейчас, оглядываясь на прошлое, вы можете сказать, что нам следовало быть осторожнее. Не в этом дело. Не в хладнокровной стратегии. Мы поступали правильно. Вот почему мы так радовались тогда, 8 декабря 1941 года, в день, который навсегда останется величайшей датой в нашей истории.

Видели бы вы физиономии европейцев, когда мы вышвыривали их из Шанхайского клуба! Они просто поверить не могли, что происходящее с ними реально. Мир для них словно перевернулся. Никогда больше знаменитый «Длинный бар» не будет закрыт для азиатов. Никогда больше на территории Азии не будет табличек «Собакам и китайцам не входить». Теперь Шанхай — наш. Я едва сдержал слезы, когда спустили британский флаг и наше «восходящее солнце» взошло над Гонконгско-Шанхайским банком. Какое зрелище! А позже той же ночью, когда фейерверк, запущенный с крыши гостиницы «Катэй», осветил все небо, я кричал и хлопал в ладоши как сумасшедший. Вся Шанхайская набережная была запружена толпами китайцев. Похоже, они еще не оправились от грохота первых салютов и не совсем понимали, чего ждать дальше. Некоторые держались испуганно. Я подошел к группе людей, одетых по-зимнему, и сказал им, что не нужно бояться. Это не взрывы, это праздничный салют. И хотя они очень стеснялись радоваться вместе со мной, я знал, что однажды они поймут, что это был час их освобождения.

18

Ежегодный обед в честь японо-еврейской дружбы харбинская гостиница «Модерн» обычно давала ранней весною, в марте. Почему — никто не знал, но это уже стало традицией. В 1942 году это произошло 8 марта. Я никогда не любил Харбин с его русскими православными церквями, конными повозками и нищими попрошайками. Харбин был местом ненадежным. Там вечно казалось, что за тобой следят. Одноглазый грек, ошивавшийся в вестибюле гостиницы «Модерн», конечно же работал шпионом, хотя и не понять на кого. И в этом был весь Харбин. Вы никогда не знали, кто ваши друзья. У русских большевиков повсюду были шпионы. Как и у «красных» китайцев, и у повстанцев Чан Кайши. Разумеется, были свои шпионы и у нас. Но в этом деле мы не слишком преуспели. Для эффективной работы шпион должен знать не один, а несколько языков, быть вездесущим и в то же время невидимым. Вот евреи — они прирожденные шпионы. А мы, японцы, в любых иностранных компаниях сразу же выделяемся и торчим, как больной палец, у всех на виду.