Читать книгу "Ларк-Райз - Флора Джейн Томпсон"

что, покончив с домашними делами, хозяйка, пока светило солнце, никогда не сидела дома. Отправляя детей что-нибудь передать Куини, родители советовали искать ее за ульями; она устраивалась там на низенькой скамеечке с валиком для кружевоплетения на коленях, иногда рукодельничала, а иногда дремала, надвинув на лицо сиреневый чепчик, чтобы уберечься от солнца.

На протяжении всего лета Куини каждый погожий день водворялась перед ульями и «надзирала за пчелами». Она сочетала дело с удовольствием, ведь если они роились, она следила за тем, чтобы не упустить рой; а если нет, все равно, как она говорила, было отрадно сидеть на солнышке, чувствуя его тепло, вдыхая аромат цветов и наблюдая за «божьими тварями», сновавшими у летков.

Когда долгожданный рой наконец поднимался в воздух, Куини хватала угольный совок и железную ложку и бежала за ним по капустным грядкам и заросшим горохом бороздам – своим, а если приходилось, то и чужим, – стуча по совку ложкой: «дзынь, дзынь, дзынь-дзынь».

Старушка утверждала, что, если пчелам не стучать, они поселятся за пределами ее сада, и, по закону, она больше не будет иметь на них прав. Где пчелы поселятся, там и остаются. Это был бы серьезный ущерб, особенно в начале лета, поскольку, как она напоминала детям:

За майский рой стог сена дадут,

За рой июньский – серебряную ложку,

За рой июльский – лишь дохлую кошку.

Поэтому Куини следовала за роем и оставляла там совок, чтобы подтвердить свои притязания, а затем возвращалась домой за соломенным ульем, длинной зеленой сеткой и перчатками из овчины, которые должны были защищать лицо и руки, пока она загоняла пчел в улей.

Зимой Куини кормила пчел сахарным сиропом, и в это время года часто можно было видеть, как она прижимается ухом к красной крыше одного из ульев и прислушивается.

– Несчастные маленькие божьи твари! – приговаривала она. – Они, должно быть, совсем замерзли. Будь моя воля, я бы забрала все ульи в дом и поставила их рядком перед натопленным камином.

Куини, занятая кружевоплетением, неизменно привлекала внимание детей. Им нравилось смотреть, как мотаются туда-сюда, казалось бы в произвольном порядке, коклюшки; на конце каждой коклюшки имелся грузик – колечко ярких бусин, и у каждого колечка была своя история, которую они слыхали так много раз, что знали ее наизусть: бусины из этого колечка входили некогда в голубое ожерелье, которое носила младшая сестра Куини, умершая в пять лет, а это колечко принадлежало ее матери, а вон то, черное, нашли в рабочей шкатулке женщины, слывшей ведьмой, после ее смерти.

Выяснилось, что в прежние времена кружевоплетение было обычным делом в деревне. Куини с детства «приучали к валику». В возрасте восьми лет она уже сидела среди женщин и училась перебирать катушки у лучших мастериц. Она рассказывала, как зимой они из экономии собирались в одном коттедже, приносили каждая по вязанке хвороста или совку углей и сидели весь день – работали, сплетничали, пели старинные песни и пересказывали старинные истории, пока не наступала пора бежать домой готовить ужин для мужей. Это были старушки и молодые незамужние девушки; женщины с маленькими детьми, если могли, плели кружево дома. В зимние морозы кружевницы прихватывали с собой глиняный горшочек с крышкой, так называемой жаровней, в которой лежали горячие угли, и с ее помощью грели руки и ноги, а иногда и сидели на ней.

Летом женщины устраивались в теньке за одним из коттеджей и судачили; коклюшки так и мелькали, прекрасный изящный узор разрастался, и наконец изделие бывало закончено, завернуто в синюю бумагу и убрано на хранение в ожидании того великого дня, когда все сплетенные за год кружева отправятся на ярмарку в Банбери и будут сданы перекупщику.

– Вот были деньки! – вздыхала Куини. – И денежки водились.

И она рассказывала про обновки, которые приобретала на свои заработки. Про хорошее коричневое миткалевое и суконное платья, а также про ее любимое ситцевое, шоколадное с белым узором, лоскут от которого она до сих пор могла показать на большом лоскутном одеяле. А еще про гостинцы для домочадцев: трубки и пачки дешевого табака для мужчин, тряпичные куклы и имбирные пряники для «младшеньких», нюхательный порошок для бабушек. И про возвращение домой с грузом сокровищ, а в придачу с деньжатами в кармане. А еще про рубец! На ярмарке обязательно покупали рубец; это единственное время года, когда его можно было достать; рубец сразу же отваривали с луком и давали хорошенько загустеть; а после ужина подавали горячее, сдобренное пряностями вино из бузины, после чего, довольные, отправлялись спать.

Теперь, конечно, все иначе. Куини недоумевала, куда катится мир. Эта отвратительная фабричная дребедень погубила кружевоплетение; последние десять лет перекупщик на ярмарке не появлялся; в хорошем кружеве уже никто не разбирался. Они говорили, что предпочитают ноттингемское кружево: оно шире и узоров больше! Куини еще не бросила это занятие. Одна-две пожилые дамы до сих пор отделывали этим кружевом сорочки, и оно годилось на подарки таким женщинам, как мать Лоры и Эдмунда; но жить кружевоплетением было уже нельзя, те времена миновали. Так из рассказов Куини выяснилось, что в Ларк-Райзе был еще один период, более благополучный, чем нынешний. Вероятно, заработки кружевниц помогли пережить «голодные сороковые», потому что никто, казалось, не помнил ту пору тяжких испытаний в деревнях; но сельская память коротка, и, возможно, тамошняя жизнь всегда была борьбой, и потому в трудные годы разницы не замечали.

Идеалом счастья для Куини было получать фунт жалованья в неделю.

– Будь у меня фунт в неделю, – рассуждала она, – мне все равно, пускай хоть дождь из топоров и молотков.

Мать Лоры мечтала о тридцати шиллингах в неделю и говорила:

– Если бы я могла рассчитывать на постоянные тридцать шиллингов, вы были бы у меня как картинки, а какой стол бы я держала!

Доход Куини не дотягивал даже до половины вожделенного фунта в неделю, потому что ее муж Вьюн был из тех, кого в деревне называли «слабосильными», которые «помрут от чего угодно, только не надорвавшись». Он немного увлекался охотой, вечно ухитрялся устроиться загонщиком и старался никуда не наниматься, когда в округе намечалась псовая охота. Больше всего Вьюн любил кататься в высокой двуколке представителя пивоварни, кое-как примостившись на задке, открывая и закрывая ворота, через которые они проезжали, и останавливая лошадь у питейных заведений. Но хотя из-за возраста и хронического ревматизма он оставил постоянную работу на ферме, все равно ходил туда помогать, если не подворачивалось ничего поинтереснее. Фермер, должно быть, его